Отважный муж в минуты страха

Тараховский Святослав Э.

Устроились за тем же Сашиным столиком, под выцветшим полосатым полотняным зонтом. Со шпоканьем и пеной вскрыли жестянки, чокнулись, хлебнули, и Толя заговорил.

Первым делом сообщил, что его посылают в Индонезию заведующим Бюро АПН. Саша поздравил и, про себя молниеносно и мелко — сам понял, что мелко, — приятелю позавидовал: «Всем обламывается, кроме меня». А потом Анатолий признался, что у него проблема. Он мечтал улететь в Джакарту с женой Ольгой и маленьким Петькой, собрались они на «этот положенный поганый медосмотр», и тут, «представь, старик, моя дура Ольга призналась, что беременна уже около полутора месяцев». Саша снова его поздравил, но Толя мотнул головой, что поздравлять его не с чем, скорее, наоборот. Беременных в загранкомандировки, тем более в далекую Индонезию, не посылают, гинеколог положение жены просечет на раз и выдаст ей на поездку бекар, то есть отказ. (Толя частенько использовал в речи терминологию музыкантов, в юношестве он играл на саксофоне,

имел могучую дыхалку и упругие губы.) Ольга, продолжил Анатолий, не против ребенка, но еще больше она мечтает об Индонезии; остров Бали, пальмы и сиреневый океан снятся ей ночами. Саша кивнул и ответствовал, что насчет острова Бали и океана он Ольгу понимает, но как быть с ребенком? «Понимаешь, — сказал Толя, — сидеть в Союзе, ждать, пока она родит, — глупо, пошлют другого. Ольга, она умная, она согласна на эту херню, на аборт; она правильно говорит, что Петька у нас уже есть, парень трудный, хулиганистый, точь-в-точь, как я в детстве, и, как говорится, дай бог хоть одного по-человечески на ноги поставить, второго сейчас не потянем». Саша не совсем понял, что значило, по-Толиному, «поставить на ноги по-человечески», но все-таки снова кивнул. «Аборт так аборт», — подумал он, вспомнил Светку, их недозрелые отношения и почувствовал, насколько Толян взрослее и солиднее его по жизни.

Орел взял паузу и, сделав Сташевскому знак оставаться на месте, отошел за новой порцией пива. Разговор приближался к вершине, требовалось горючее для нового рывка.

— В том-то и проблема, Санек, — сказал он, возвратившись к столу, сдул пену со свежеоткрытой банки, совершил жадный длинный глоток и закончил мысль: — В обычной поликлинике или там горбольнице аборт мы сделать не можем.

— Почему? — не к месту умно спросил Саша.

— Потому что я нашу систему знаю: обязательно капнут в агентство, что так и так, специально пошла на аборт, чтоб уехать за границу.

Какую конкретно систему имел в виду Анатолий, когда упомянул о «нашей системе», Сташевский уточнять не стал, но задал еще один умный вопрос: «Ну, капнут, и что дальше?» Толик взглянул на приятеля с недоумением — притворяется или совсем дурачок? «Вонь пойдет, Санек, партийные возбудятся, кадры, ГБ — все сделают так, чтобы Ольгу на выездной комиссии зарубить. По злобе зарубят, по дурости, по зависти, по старой памяти». «Партийные-то тут при чем? — удивился Саша. — Перестройка же, они теперь вроде как не при делах». «Вот-вот, именно вроде как, — усмехнулся Анатолий. — А кадры, а ГБ — они из кого состоят? Вот именно, все пока сплошь члены или бывшие. Я, кстати, тоже из бывших, знаю, Санек». Толя снова затянулся пивом, а Саша сообразил, что дружок его боится тех же перцев, что и он; это было даже забавно: оба, значит, работали на ГБ и оба ГБ боялись. Спросить его, что ли, об этом, прямо вот так, в лоб? Что-то ты, мол, Толик, темнишь, колись, друган, сыпься, кто в ГБ персонально тебя курирует — не Альберт ли? Особого значения Толино признание для Саши, пожалуй, не имело и ничего в его жизни не меняло, но если бы Орел раскрылся, было бы заманчиво хоть в чем-то Альберта прищемить. Разумеется, для Орла он не Альберт, а какой-нибудь Семен, Ахмед или вообще Пушкин, но все же, все же, сопоставив описания конспиративных квартир и внешности куратора, они бы вдвоем его вычислили, и это было бы забавно, а, может, и пользу бы принесло. Но как, спохватился Саша, спрашивать Тольку какими словами его разоружать? «Парадокс, — подумал он, — мы друзья, но признаться друг другу в том, что оба пашем на ГБ, не можем, мешает подписанная бумага — Толя тоже наверняка подписал — и все тот же въедливый страх. А вдруг Толя не ГБ? Маловероятно, но вдруг? Тогда любым наводящим, тем более прямым вопросом ты, Сашок, выдашь самого себя и окажешься в дерьме, потому что для любого нормального человека стукач всегда есть дерьмо. (Ты-то не стукач, Сашок, успокойся, ты агент и почти разведчик, но не непосвященным нюансы не объяснишь, для них, если узнают, ты все равно будешь стукачом.) А если Толик все-таки ГБ, если ты откроешься, а он по долгу службы тебя же и заложит тому же Альберту?» Саша заколебался и лишь в последний момент четко прозрел истину: ты, агент, никому не имеешь права доверять, ни другому агенту, ни врагу, ни другу — и первых, и вторых, и третьих, и четвертых ты обязан только подозревать. Твоя жизнь будет продолжаться уродливо, косо и криво; ты раньше других постареешь и обозлишься на весь мир. Открытие было тошнотным, но оно состоялось; добавило ему отвратительной житейской мудрости и наверняка морщин; с человеческим любопытством к себе было покончено.

Толик с легким звяком зашвырнул опустевшую жестянку в урну и посмотрел ему в глаза. Круглолицый, краснощекий, с гладкой кожей, туго натянутой на крупный череп, он походил на диккенсовского Пиквика, на тот его добродушный образ, что с детства нарисовал для себя Саша. «Нужна твоя помощь, старик», — сказал Анатолий голосом, не терпящим отказа. «Классный он все-таки мужик», — двумя минутами раньше оценил бы друга Саша; теперь, после недавнего открытия, он был обязан думать о нем прохладнее, но все равно хотел помочь.

Тем более что уже догадался, о какой помощи может идти речь.

Младший брат отца Михаил Васильевич Сташевский заведовал гинекологией в 61-й московской больнице; договориться с ним по-свойски об операции без огласки не составит особого труда, решил Саша. «Я попробую», — сказал он Анатолию, и Орел без пустословий, крепким пожатием руки выразил ему свою мужскую благодарность.

В тот же вечер дома Саша застал отца и деда, мамы не было — для разговора об аборте лучшей ситуации не придумать.

Отец воспринял просьбу в штыки, сразу начал едко острить и противно доказывать, что ради какого-то замечательного мифического Орла он Михаила просить не будет, что все это нечестно, в обход правил и пахнет обманом советской власти, а он с советской властью никогда не ссорился и впредь собирается жить в спокойном согласии. Саша попытался поспорить, но его аргументы словно плеснули бензина в костер: полыхнул серьезный и нервный конфликт, слегка приглушенный — соседи же кругом! — но жутко принципиальный.

Дед не влезал, пил чай, как всегда, из большой кружки, грел об нее по лагерной привычке большие свои ладони и изредка по-свойски подмигивал внуку Сашке выцветшими глазами из-под седых бровей — все, что замышлялось и делалось против родной советской власти, ему было во благо. К тому же он хорошо знал характер своего зятя Григория. Подожди, Сашок, означало подмигивание, дай отцу выпустить пар, поглядим, что будет в финале. Воодушевленный такой солидарностью, Саша погонял скандал с горы и вспоминал очередную чудесную историю, поведанную дедом.

В лагере за Уралом его свалил тиф; десять дней между жизнью и смертью он, распластанный навзничь, доходил в карантинном бараке. Через десять дней стало ясно, что от болезни не умрет, но и к жизни — на баланде и скудной пайке — вряд ли вернется. Однажды скрипнула барачная дверь, и, развалив щель, в бокс влез брюхатый начальник лагеря Бачко — на голове кепка-аэродром, на плечах серый макинтош, под мышкой дубовый веник для бани. «Валяешься, падаль! — с ходу, с матерком и напором, заорал он на деда. — Притворяешься, бла-бла-бла, враг народа, что сильно больной! Нич-чего, предатель, бла-бла-бла! Залеживаться мы тебе тут не дадим. Скоро, бла-бла-бла, сдохнешь — выкинем тебя на погост, в тундру, на болото. К червям тебе дорога, бла-бла-бла, к червям, политическая ты сволочь!» Дед зашевелил губами, ответить ничего не смог и от слабости отключился. А когда пришел в себя, увидел, что Бачко уже нет, а на полу, у ножки деревянного топчана стоит пол-литровая бутылка с чем-то белым. Дотянувшись до нее, из последних человеческих сил вырвал зубами бумажную затычку и сделал глоток — молоко! жизнь! И заплакал от непонимания и обиды; лежал и думал: за что ему такие честь и человеколюбие? За что к нему, последнему политическому доходяге, который отбывает по 58-й, снизошел сам начальник лагеря, считавшийся всеми палачом и скотиной? Разве что за то, что он, Илья Сташевский, неплохой шахматист и выиграл у начальника Бачко партию на общелагерном турнире в честь дня рождения товарища Сталина? Возможно. Или за то, что начальник, перехватив письма-просьбы деда товарищу Берии, знает о полной невиновности добровольца и зэка Сташевского? Может, и так. Или за то, что Бачко совсем не таков, каким кажется, что тоска и смерть здесь таким Бачко без шахмат и общения с нормальными людьми? И такое вполне могло быть. Всю свою жизнь дед пытался расшифровать поступок начальника, но так и не смог распознать его до конца. Как и не научился категорически приговаривать в собственном мнении людей, потому что с той самой истории всегда допускал, что под мышкой у самого последнего негодяя может обнаружиться для тебя бутылка молока.

Он оказался прав. Через полчаса скандального спора, когда потерявший надежду Саша плюнул и ушел в свою комнату, к нему постучал отец. «Успокойся, — потребовал он от Саши, будто все это время скандалил не сам, — уж если твой Орел так хорош и так высоко летает… Только звонить Михаилу и договариваться с ним ты будешь сам!.. Впрочем, можешь сослаться и на меня…» Что на него подействовало: молчаливое неодобрение деда, собственный переменчивый характер или твердость сына, было уже не важно. Саша не сказал спасибо, вроде как было не за что, бросил короткое: «Я понял».

Милейший Михаил Васильевич — полная противоположность брату; трех Сашиных слов оказалось достаточно, чтобы он оценил ситуацию и немедленно дал добро, да еще в шутку попенял племяннику, что совсем забыл дядю и редко обращается к нему с такими интересными просьбами.

Все закончилось как нельзя лучше. Ольга избавилась от нерожденного человека, за что гинеколог получил коробку конфет, а Ольга — добро на поездку в желанную страну, где было много пляжей, океан и очень красивые вещи.

Толя обнял Сашу. Сказал, что он настоящий друг, и что он, Орел, никогда Сашино добро не забудет. На пьяной и шумной отвальной он снова обнял Сташевского. «Я привезу тебе в презент резные фигурки с острова Бали, — сказал он, обдав Сашу смесью лука и шашлыка. — Старик, ты знаешь, что это такое? Это полный абзац, это, старик, искусство запредела, всю жизнь будешь благодарить».