Отвергнуть короля
Шрифт:
Все еще не оправившись от потрясения, что Махелт обратилась к Эле, не посоветовавшись с ним, Гуго только молча кивнул.
– Эла говорит, вы позаботились о ней в то время, и я благодарен. – Длинный Меч покраснел.
– Я сделал это не ради вас, а ради Элы.
– Я понимаю, но все равно благодарен вам.
– Благодарите, если хотите, но это лишнее, – отмахнулся Гуго. – Я же благодарен вам, что мой мальчик жив и здоров.
Глаза Длинного Меча блеснули.
– Итак, полагаю, мы заключили перемирие.
– Глупо было бы его не заключить, – сухо кивнул Гуго.
У всех на виду братья обнялись и поцеловали друг друга в знак мира, и хотя жест выглядел натянутым, он был искренним. Длинный Меч занялся
– Ты славный парнишка, племянник, – заметил он. – Мне приятно твое общество. – (Роджер улыбнулся и отвесил ему безупречный поклон.) – Он очень быстро усвоил хорошие манеры, как только ему показали пример, – хохотнул Длинный Меч.
Гуго сощурился:
– Мой сын обладал хорошими манерами и до того, как попал к вам, но пришивать побрякушки к добротной одежде всегда было вам по душе.
Длинный Меч удивился и слегка обиделся:
– Я хотел его похвалить.
– О да, – выдохнул Гуго. – Не сомневаюсь.
Глава 43
Лондон, июль 1216 года
Махелт сидела подле Иды и держала ее за руку. Свекровь становилась все слабее. У Иды не было аппетита, и приходилось уговаривать ее поесть. Она много спала, а когда бодрствовала, часто витала в облаках. Отец Майкл и врач регулярно навещали ее, но врач заявил, что его искусство бессильно, и графиня Норфолк либо поправится милостью Господней, либо Он, в качестве величайшей милости, заберет ее к себе.
Сейчас Ида бодрствовала и сознавала, где находится. Глядя на открытые ставни, она с тоской прошептала:
– Я больше не увижу своего сына. Слишком поздно.
– Ну конечно увидите! – ответила Махелт с наигранной бодростью. – К осени вы вернетесь домой во Фрамлингем, помяните мое слово.
Ида покачала головой.
– Это неважно, – устало произнесла она. – Фрамлингем больше дом графа, чем мой. Я была счастлива поселиться с ним в том старом каменном доме, до того, как были воздвигнуты башни, и желала лишь одного – тихой жизни. О, в юности мне нравилось жить при дворе… Постоянные игры и танцы… Но прошло много лет с тех пор, как мой господин танцевал со мной… И с тех пор мы нанесли друг другу много ран.
Махелт взглянула на руку, которую сжимала. Рука была маленькой и ловкой, усеянной отметинами лет, словно крапчатый осенний лист. Ногти были коротко подстрижены, потому что мешали Иде шить. Она не носила колец, за исключением обручального. Махелт потерла большим пальцем яркий золотой ободок на пальце Иды, взглянула на свой собственный, сразу подумав о Гуго и о том, как они отдалились после потери Фрамлингема. Гуго сказал, что думал, будто оставляет ее в безопасности, но ошибся. Простит ли она когда-нибудь мужа за эту ошибку? Каждый раз, когда Гуго улыбался или шутил, Махелт не понимала, как он может так себя вести, пока их сын – заложник. Каждый раз, когда муж пытался заняться с нею любовью, Махелт оставалась холодна, поскольку ей была невыносима мысль завести еще сыновей, чтобы сделать их пешками в мужских играх. Она сознавала, что все еще очень злится, но в некоторых отношениях злость шла во благо, поскольку поддерживала ее силы, а Господу известно, как им всем сейчас нужно быть сильными.
С великой нежностью Махелт расплела тонкую седую косу свекрови и расчесала ее с ароматным лосьоном из розы и мускатного ореха, вспоминая, как Ида делала для нее то же самое, когда она ждала рождения детей. Затем укутала плечи свекрови шалью из мягкого розового шелка. Ткань окрасила щеки Иды подобием румянца.
– Ты хорошая девочка, – сказала Ида.
– Сомневаюсь, – покачала головой Махелт.
– Поверь, я знаю, о чем говорю. – Ида потеребила шаль и указала на маленькую красную с золотом эмалированную шкатулку на своем сундуке. – Ключ у меня на поясе.
Махелт принесла к кровати шкатулку и ключ. Ида взяла шкатулку в руки и отперла, затем вынула оттуда крошечную пару ботиночек из тонкой лайки. В носке одного из ботиночек лежала прядь темных волос, перевязанных выцветшей алой тесьмой.
– Это его первые ботинки, – сказала Ида. – Моего Уильяма, моего Длинного Меча. Я хранила их все эти годы, с того дня, когда мне пришлось расстаться с ним. – Голос ее задрожал. – Я потеряла ребенка и так и не вернула его. Это все, что у меня осталось.
Махелт едва не задохнулась от нахлынувших чувств. Вид ботиночек терзал ей душу, поскольку они были такими маленькими и хрупкими. Хранить их так долго запертыми в шкатулке как самое драгоценное сокровище… Боже праведный!
Ида погладила тончайшую кожу:
– Обещай мне, что отдашь их Уильяму. Скажи ему, что это часть его, которую я хранила всю жизнь. Мое вечное бремя, мое горе… и мое утешение. Обещай мне.
– Обещаю, – прошептала Махелт.
Это было выше ее сил, и она сбежала, как только позволили приличия. Оказавшись в своей комнате, Махелт отослала слуг, задернула полог кровати и как следует выплакалась. В каком-то из сундуков лежит котта Роджера. Неужели ей придется хранить ее до конца своих дней как предмет поклонения, воображая, будто ее сын сам расправляет складки ткани? А что случилось с памятками ее собственного недолгого детства? Всхлипывая, Махелт подошла к деревянному сундуку в углу комнаты и откинула крышку. Под сложенными сорочками, пересыпанными лавандой, под старыми рукавицами для соколиной охоты, костяными коньками, обрывками ткани и кожи лежал голубой шерстяной мешочек с завязками из белого шелка. Махелт достала его из сундука, растянула шнурок и достала poup'ees [34] , с которыми играла в детстве: маленькие деревянные колышки, вырезанные в форме человеческих фигур и одетые так, как одевались члены ее семьи. Мужчина в зелено-желтом сюрко с изысканным красным львом, вышитым на груди, в плаще с меховой подкладкой. Женщина с толстыми золотистыми косами из желтого шелка. Дети… Четыре ее брата, сама она и три ее сестры. На этом все. Ни Анселя, ни Джоанны, потому что они еще не родились. Ни следа ее самой в подвенечном платье, ни Гуго, ни Иды, ни Роджера, Гуго или Изабеллы. Их история не была здесь вырезана.
34
Куклы (фр.).
За окном раздался стук копыт во дворе и мужские голоса. Махелт вытерла глаза рукавом, поспешно вернула poup'ees в их тряпичный домик и, выглянув в открытые ставни, увидела, как рыцари и солдаты спешиваются в клубах летней пыли.
– Мама, мама! – Роджер ворвался в комнату вне себя от возбуждения, его лицо пылало. Затем он остановился и чуть нахмурился, как будто что-то вспомнил. Мальчик медленно вытянул свой деревянный меч из-за пояса, опустился на одно колено, протянул игрушку на простертых руках, и внезапно она перестала быть игрушкой. – Миледи матушка, – произнес он.
Махелт хотелось одного: заключить сына в объятия и прижать к себе, чтобы затянуть разверстую рану в груди, которая терзала ее с марта, но она знала, что не может этого сделать… по крайней мере, пока сцена не будет доиграна до конца. Сердце Махелт распирало от гордости и восторга, и ей пришлось сжать кулаки, чтобы совладать с эмоциями, которые ее переполняли.
– Можете встать, милорд Биго, – сказала она сыну, чудом сумев сдержать дрожь в голосе.
Роджер встал и улыбнулся матери. Он потерял передний зуб и подрос. Его кожа приобрела золотистый оттенок лета, проведенного на свежем воздухе, а в глазах сверкал солнечный свет.