Ответ
Шрифт:
— Я не вернусь.
— Пожалеете еще! — совсем мрачно буркнул старик. Профессор нахмурился. — Ладно, Матюш, подите вы к чертовой бабке! — пророкотал он. — Нанюхался я уже вашей махры вонючей, хватит с меня! С богом!
Матюш поглядел на протянутую ему ладонь профессора, некоторое время молча ее рассматривал, потом так же молча повернулся и, трудно передвигая неуклюжие, отекшие ноги, пошел к двери. — И руки не подадите? — свирепо спросил профессор. Старик не остановился. — Зачем? — спросил он, не оборачиваясь. — Все одно, вернетесь. Дурной вы, что ли, такую кафедру хорошую бросить! Второй такой во всей Европе не сыщете.
— Подите сюда, Матюш! — рявкнул профессор; его огромный лоб пылал.
Старик обернулся.
—
— Подите сюда! — взревел профессор. — И распрощайтесь со мной честь по чести, не то так по зубам врежу, что только на том свете и встретимся.
Старик опять расправил большими пальцами свои усы. — Это мне-то врежете?
— Вам, старое вы д. . .! — орал профессор.
— Хотел бы я поглядеть на это! — сказал Матюш. — Да вы, господин профессор, еще пеленки, извиняюсь, пачкали, когда я уже из Америки домой воротился. — Профессор был так поражен, что даже яриться забыл. — Ого, вы и в Америке побывали? Не знал…
Матюш не отозвался. Профессор опустил глаза на свою протянутую для пожатия руку, потом снова взглянул на старика. — Ну, чего вы там застыли, словно лакей, которому от места отказано? — возмутился он вдруг. — Или что-нибудь потребовать с меня хотите?
Старый лаборант все молчал. Руки сцепил за спиной, глаза часто моргали. — Может, прихватите с собой? — спросил он вдруг.
Профессор опять побагровел. — Я еще в здравом уме.
— Вот и обдумайте с умом! — хмуро сказал старик.
— Свихнулись вы, Матюш? — заорал профессор. — Дети во мне уже не нуждаются, — спокойно сказал старик и переступил с ноги на ногу, — жена стирала бы на вас, стряпала. И жалованья мне не надо, пока не устроитесь как следует быть.
Все лицо профессора Фаркаша сморщилось, он подошел к старику, обхватил его за плечи, потряс. — Ступайте вы к чертовой бабушке, Матюш! — выкрикнул он, разбереженный, необычно высоким голосом. — Родину менять на старости лет не годится… Ну, ступайте уж! — добавил он мягче и едва заметно притиснул к себе старика. А Матюш ткнулся усами в плечо профессору, поцеловал пиджак, потом повернулся и медленно вышел из лаборатории на непослушных, отечных ногах.
В девять часов вечера профессор Фаркаш поехал на Восточный вокзал; он должен был встретиться там с сестрой, которая упаковала в Киштарче его вещи и на «стайере» доставила багаж к поезду. По-летнему теплый дождик то прекращался, то опять припускал вовсю; из университетских дверей профессор вышел под ожесточенный перестук капель по асфальту, но не успел сесть в поджидавшее его такси, как дождь вновь перестал, и над тротуарами трепетало лишь свежее прохладное его дыхание. Профессор сел в машину, не оглянувшись. Он не простился со старым привратником, а тот даже не подозревал, что профессор покидает Будапешт. Из кармана просторного серого плаща профессор достал плоскую флягу с коньяком и несколько раз потянул из нее, чтобы унять неожиданно подступившую тошноту: в такси пахло бензином и пылью.
На проспекте Ракоци вновь припустил дождь. Несмотря на вечерний час, было еще много машин, на тротуарах один за другим открывались пессимистические черные зонты и плыли, покачиваясь, друг подле друга; в сильном свете дуговых ламп поблескивали резиновые боты. Дождь протянул до земли длинные, тонкие нити. Профессор смотрел в усеянное пузырьками окно; дождевые капли вспыхивали и переливались всеми цветами радуги, как приятное воспоминание. У большого желтого куба больницы святого Роха профессор снова достал свою фляжку; он побывал здесь лишь однажды, в детстве, — внезапно началось сильное кровотечение из носа. А в универмаге «Корвин» не был ни разу; Национальный театр посетил два-три раза за всю жизнь, кафе «Эмке» — однажды, да и то пьяный в стельку: показывал город швейцарским гостям, с которыми потом едва не подрался. И вдруг показалось ему, что Будапешт он толком не знает, и стало чуть-чуть жалко
На площади Бароша дождя уже не было, но черно отсвечивавший асфальт, частые блики на трамвайных рельсах, лужи, фонтанами шарахавшиеся из-под колес, еще хранили о нем тихую плещущую память. Площадь Бароша, знакомая, как собственная ладонь, — сколько раз профессор проезжал ее по дороге в Киштарчу и обратно! — была освещена сейчас не только вечерними огнями, но и сознанием, что он видит ее в последний раз. Площадь стала просторнее, объемнее — потом взмыла в воздух, исчезла.
Он вышел из машины с той стороны вокзала, где стояло: «Отправление поездов», и не захлопнул за собой дверцу машины. — Ждать не нужно, Гергей! — сказал он через плечо и зашагал было к залу ожидания. Таксист оторопело глядел ему вслед. — А заплатить-то, ваша милость!
— Что?
— А заплатить-то! — повторил таксист.
— Ах да, — сказал профессор. — Я решил, что на своей машине приехал.
Сестра сидела в зале ожидания первого класса, окруженная разнокалиберным багажом, состоявшим из одиннадцати мест. Ее мясистое, пухлое лицо было бледнее обычного, виски впали, волосы словно вдруг поседели. Шофер молча стоял за ее спиной. — Одну «симфонию», Гергей, — обратился к нему профессор. — Только щелкалку свою не вынимайте, терпеть не могу!
Его взгляд упал на багаж. — Это все мне?
— Так нужно, — сказала Анджела, строго обратив на младшего брата заплаканные большие глаза, сиявшие из-под очков. — Я положила только самое необходимое, остальное пришлю позже, когда ты окончательно где-то обоснуешься.
— Гергей, — повернулся к шоферу профессор, — оставьте мне два чемодана поменьше, а остальное тащите обратно в машину.
— Девять мест? — спросил шофер.
— Зенон, — вскрикнула Анджела, — об этом не может быть речи! Одни только рукописи твои, заметки, переписка заняли четыре ящика. А зимняя одежда, шубы, а летние вещи, белье…
Профессор через стеклянную дверь выглянул на перрон. Асфальтовые дорожки были сухи, но с только что поданного под крышу состава еще струями стекала вода. Слышался металлический перезвон молотков, шла проверка ходовой части вагонов. Состав подали с запасной ветки, вагоны были пусты и оттого, что никто не входил в них, удивительно нелепы.
— Сдайте багаж, Гергей. Квитанцию потом пришлете мне почтой, чтобы я невзначай не выбросил ее из окна.
— Нельзя, Зенон, — возразила Анджела, — тебе понадобятся квитанции на таможне.
Профессор внимательно смотрел сестре в лицо. — Хорошо, однако же, что я освобожусь от тебя.
— Я приеду сразу, как только ликвидирую здешнее наше хозяйство, — сказала Анджела. — Живи экономно, Зенон! Постарайся не растерять свои рукописи, следи за одеждой! Я упаковала тебе оба фрака. Ты хоть снял с гвоздя «Цепь Корвина»?
Профессор смотрел вслед шоферу, который шел за тележкой носильщика, сопровождая багаж. — Гергею дай пять тысяч.
— Дам тысячу, — сказала Анджела, — У нас и нет столько денег, Зенон. Заплачу вперед, что положено при увольнении, и сверх того дам тысячу. — Верхняя ступенька двойного лба профессора начала медленно наливаться кровью, пронзительные серые глаза впились в лицо сестры. — Ты дашь ему пять тысяч! — Его голос вдруг стал высоким и резким. — Я так хочу. Продашь виллу в Киштарче и машину, денег у тебя будет довольно. Анджела, я подозреваю, что не из-за дисциплинарных разбирательств покидаю Пешт, а затем, чтобы отделаться от тебя. Если б я мог передвигаться в трех измерениях, как птицы, давно бы уже на. . . тебе на голову!