Ответ
Шрифт:
Шофер внес его в комнату, положил на постель, мать раздела, однако на погруженном в глубокий сон лице, детская безмятежность которого нарушалась лишь взрослой бледностью да горькой складкою губ, никак не обозначилось осознание происходящего. Как бы ни повернули его, Балинт оставался недвижим. Дышал он ровно, но лоб утерял сейчас способность мыслить, ноги — ходить. Когда ему сгибали колено, стягивая штаны, нога так и оставалась согнутой, когда выпрямляли — лежала прямо. Мать, плача, окликала его, но он не слышал материнского зова, душераздирающе нежного, с каким она обращалась к нему разве что в младенческие его годы, и не
Две сестренки, проснувшись, с любопытством разглядывали Балинта. — Как он вырос! — тоненьким голоском сказала одна, стоя у кровати и ковыряя в носу. — Он помрет, мама?
Сейчас, когда Балинт лежал на кровати, вытянувшись в полный рост, было видно, что за последнее время он и в самом деле заметно вырос и, даже слишком, пожалуй, раздался в плечах; за три месяца двухсменной работы окрепли и налились мускулы на руках — впрочем, тело оставалось по-мальчишески стройным и соразмерным, может, было даже более гармоничным, чем прежде. В мальчике сильней проступило сходство с фотографией матери в подвенечном уборе, которая висела над кроватью, рядом с отцовской.
Фери, воспользовавшись случаем, когда мать вышла за водой на кухню, наклонился к лицу брата, принюхался. — Да ведь он пьян, как сапожник! — воскликнул он со злорадством. Мать услышала, вбежала в комнату. Слабые пары алкоголя и впрямь чуялись в дыхании Балинта, остававшемся при этом непорочно чистым. Когда мать склонилась над ним и понюхала, ей показалось, будто сын улыбнулся лукаво, но, всмотревшись, она опять увидела упрямо и недовольно опущенные уголки губ.
Он спал не просыпаясь два дня и две ночи. У него явно был жар, лицо горело, тело словно накалилось, он беспокойно метался, как будто хотел сбросить с себя измятую простыню.
Мать время от времени вливала ему в рот немного теплого молока, другой пищи он не принимал, сбрасывал и мокрую тряпицу, которую клали ему на пылающий лоб. Но за все время ни разу не застонал и не вскрикнул во сне, дышал тихо, словно сдерживаясь, и все отодвигался к самому краю постели, как бы желая показать, что не он, а болезнь его занимает большую часть материнской кровати.
На третье утро, сильно пропотев, он неожиданно открыл глаза. И тотчас улыбнулся матери. Молча смотрел на ее склоненное над ним заплаканное лицо и улыбался.
— Проснулся наконец-то, голубчик мой, сыночек разъединственный, — проговорила мать, сидевшая в ногах постели на кухонной скамеечке, и кончиком перины вытерла глаза.
Балинт улыбнулся ей. — Проснулся.
— Очень больной ты, родненький мой, цвет мой единственный.
— Я не больной.
— Два дня и две ночи спишь без просыпу, — заплакала мать.
Балинт удивился. — Правда?
— Я уж думала, и не проснешься. Что болит у тебя, деточка?
— Ничего. Очень я переволновался, мама, оттого, может, и спал столько. Но теперь все хорошо.
Мать положила руку на его влажный лоб.
— С чего ж ты переволновался так, родной мой?
— А на демонстрации, — ответил Балинт. — И потом на другой день.
— Побили тебя?
Лицо мальчика вспыхнуло. — Ну, меня-то нет! — сказал он ершисто.
Он прикрыл глаза, разговор, как видно, утомил его. Мать и сын молчали. Низкое осеннее солнце сквозь открытое окно освещало кровать, золотя лежавшую на простыне мальчишечью руку, на молодой, плотной коже которой еще
Мать ответила лишь потрясенным взглядом.
— Не смогу я записать Бёжи в школу, — сказал Балинт.
Вновь стало тихо. У матери на глаза навернулись слезы.
— Не знаю, что с нами и будет, — сказала она негромко, и ее смуглое худое лицо сразу поблекло. — Живет человек, ни богу не грешит, ни человеку, дело свое исполняет исправно, вреда никому никакого не делает, а его и последнего куска хлеба лишают. И когда уж конец будет нищете этой? Думала, вот повезло, хорошую работу нашел, теперь поработаешь, вроде ведь довольны тобой, и вдруг, не успел прижиться как следует…
Балинт улыбнулся матери. — Не бойтесь, мама, — сказал он и закрыл глаза, — все у нас будет хорошо! — Он опять заснул, но дышал теперь гораздо ровнее, а в полдень проснулся, попросил есть. Выхлебал две глубоких тарелки густого картофельного супа, съел тарелку сладкой лапши с маком. Кровь опять заиграла на его щеках, запылали даже уши; глаза весело заблестели.
— Что это ты? — спросила мать, увидев, что Балинт сбросил с ног перину.
— Встану сейчас.
— Зачем?
— В Пешт поеду, — сказал мальчик, покачивая над полом спущенными ногами. — Работу искать.
Балинт встал, однако ноги тотчас подкосились, и он, потеряв сознание, распростерся на полу. Мать с трудом подняла на кровать его тяжелое, расслабленное тело. Правда, несколько минут спустя он, испуганный и удивленный, открыл глаза, но был так слаб, что пришлось еще целую неделю оставаться в постели.
Все это время он лежал большей частью молча и задумчиво, с недоуменьем на лице, смотрел перед собой с высоко поднятых подушек, словно знакомился с неизвестной доселе частью собственного тела — с болезнью. Ему было пятнадцать лет, однако до сих пор на него нападали только извне, из внешнего мира, сам же с собою он еще не вступал в противоборство. Но эта болезнь, справляться с которой ему пришлось один на один, без врачебной помощи, начала растолковывать ему, пока еще лишь на уровне начальной школы, что человек и сам способен извести себя. Понимание этого давалось ему с трудом: ведь он хотел жить каждой клеточкой тела. Острые серые мальчишечьи глаза, уверенно примечавшие все зримые, все нерасторжимые взаимосвязи мира, обнаружили неразрешимое, на первый взгляд, противоречие между тем, что он не желал болеть, и тем, что все-таки был болен. До сих пор он сдавался, отступал лишь в тех случаях, когда кто-то другой, более сильный, принуждал его к этому со стороны, голодом или насилием, теперь же к чему-то, им не желаемому, — к болезни — его принуждало собственное его тело. Балинту казалось, будто бы он против воли стоит на голове. Не хочет стоять, ни за что не хочет, но продолжает стоять. Протестует — и сам же себя не слушается.
С матерью он стеснялся говорить о своей болезни, но однажды, оставшись с братом наедине, поборол стыдливость и спросил: можно ли от сильного волнения сделаться больным?
Фери не понял вопроса. — Какого еще волнения?
— Не важно, — сказал Балинт. — Ну, бывает же, что переволнуешься. Например, из-за большого разочарования.
Фери пожимал плечами. — Как это — разочарования?
— Ну, скажем, человек разочаровался в своем лучшем друге, — не глядя на брата, проговорил Балинт.