Ответ
Шрифт:
— Полезай, полезай! — приказала девочка большому полену, никак не желавшему умещаться в печурке. — А ты там сиди, не шевелись, покуда я не отведу тебя в комнату. Ты и вправду говорить не можешь?.. Вот чудеса!
— Сейчас смогу, — выговорил Балинт, растирая губы.
— Тсс, не можешь говорить, не говори, — воскликнула девочка. — Я сейчас! Знать бы только, куда я подевала чай. Моего слугу ведь забывалкой-потерялкой кличут. Ага, вот он, — обрадовалась она, достав из буфетного ящика маленький бумажный пакетик. — Мы-то, коли хотите знать, просто так чаи не распиваем, только если заболел кто.
Она подбежала к столу
Балинт поднялся, цепляясь за стол, но не смог сделать ни шагу. — Ног не чувствую.
— Давай я внесу тебя! — предложила девочка. — Ты ухватись за мою шею, и я, может, донесу тебя на спине. — Балинт резко качнул головой и медленно двинулся к комнате, откуда беспрерывно неслись укоры и жалобы старушки. Войдя, Юлишка всплеснула руками: — Глянь-ка, Сисиньоре села! — шепнула она Балинту на ухо. — Вот уж год не садилась, ну, дела, ну, чудеса!
Над белой подушкой торчал большой темный нос, по одеялу суетились черные птичьи лапки-руки. Балинт проковылял к постели. — Господи Иисусе, — воскликнула старушка, вперив воспаленные глаза в лицо Балинту, — что же с тобой приключилось? Figliuolo mio, что с тобою сделали? Подойди же, ближе подойди, мои старые глаза совсем плохо видят, приходится руками помогать им… Вот так… вот так, — бормотала она, лаская высохшими пальцами лицо Балинта. — Какая гладкая у тебя кожа, розовый лепесток, да и только, а я как маслина, черная да сморщенная. А ну, дыхни на меня, mio caro!.. Вот и хорошо, не помрешь ты. Поцелуй меня да ложись поскорее в постель.
— В постель?
— Si, signore, в постель, — воскликнула старушка. — А Джулия вскипятит тебе чаю, потом кирпич согреет, к ногам приложит, ты к завтрему и выздоровеешь. У нас в Калабрии люди не замерзают, только с голоду помирают.
— Там тоже? — спросил Балинт.
— В постель! — прикрикнула на него Сисиньоре, которая была теперь совсем туга на ухо. — В постель!..
— Иди же, — поддержала ее и Юлишка, — вон как ты растревожил ее, эдак и убить недолго.
Балинт присел на край другой разобранной постели. Болели все мышцы, словно его долго толкли в ступе, болели даже лунки ногтей, корни волос.
— Что ты делаешь? — спросил он Юлишку, опустившуюся перед ним на колени.
— Футли стяну, — серьезно ответила девочка. — Ты не двигайся, я за тобой поухаживаю. Подтяни-ка штанины!
— Я сам разденусь, — сказал Балинт. — Выйди пока.
— Ты знай помалкивай!
— Ступай, ступай! — нетерпеливо настаивал Балинт.
— Сперва стяну футли, — воспротивилась Юлишка. — Давай, давай, будет хорохориться! Ты вечно строишь из себя Миклоша Толди[85], а потом за это расплачиваешься. Теперь изволь меня слушаться, не то рассержусь.
Постель все еще хранила тепло Юлишкиного тела, горячий чай прогрел даже одеяло, простыню, подушку. Балинт вытянулся на постели, расправив все члены, расслабился; пальцы ног касались укутанной в платок чугунной крышки, нагретой для него Юлишкой. Кровь побежала быстрее по жилам, кожа начала зудеть, он глубоко вздохнул. Потом вздохнул еще раз. Было очень приятно. Вот чем хороша семейная жизнь, думал он удовлетворенно.
— Удобно тебе? — спросила Юлишка, склоняя к нему профессионально озабоченное
На дворе уже рассветало, но в жидком свете, пробивавшемся сквозь занавески, предметы в комнате еще не обрели ни веса своего, ни привычных днем очертаний. Юлишка присела возле Балинта на кровать, ее черные глаза в слабом, словно на дне моря, мерцании жили и светились, будто два малых зверька.
— Твой отец сейчас где работает? — спросил Балинт.
— В Секешфехерваре.
— Давно уже?
— С месяц.
— Ты-то где спать будешь? — спросил Балинт.
— Так ведь сейчас уж и утро, — отозвалась девочка. — А пока вот здесь, рядом с тобой примощусь.
Балинт покачал головой.
— Нельзя.
— Почему?
Балинт подумал, помолчал.
— Нельзя, и все. Ложись туда, к Сисиньоре.
— Странный ты, — сказала девочка. — Вот и прежде из комнаты меня выслал… А когда мы поженимся, ты тоже не будешь при мне раздеваться?
— Заткнись! — буркнул Балинт. — Это покуда не твоего ума дело.
— Почему это не моего, — возмутилась Юлишка. — К другому-то мальчику я не легла бы!
Как ни коротки были Юлишкины юбки, ответ ее согрел сердце Балинта. Он ощутил ту самую гордость, какую испытывает человек, впервые надев длинные штаны или первый раз побрившись. Из-под опущенных век он исподтишка приглядывался к выпрямившейся рядом девичьей фигурке с двумя черными косами, то лежащими спокойно на спине, то, от малейшего ее движения, пускавшимися заигрывать друг с дружкой; смотрел на тонкий носик, окрапленный легким ореолом занимающейся зари, на маленький рот, произносящий такие странные слова и умеющий так особенно смеяться, — и вдруг в нем всколыхнулась догадка, что все это вместе собралось воедино только и ней, что такого никогда больше не будет на свете. И стоит иметь все это, стоит хранить, отложить себе на целую жизнь, чтобы всегда было под рукой.
— Правду говоришь? К другому ни к кому? — спросил Балинт шепотом.
Девочка энергично потрясла головой, косы заметались.
— Ну то-то! — удовлетворенно проговорил Балинт. Правда, еще в десять — двенадцать лет они договорились, что поженятся, когда приспеет тому время, и Балинт — видя, что все мужчины вокруг рано или поздно женятся, — считал для себя этот вопрос принципиально решенным, но как-то осмыслил его только сейчас. Он слишком устал, чтобы основательней задуматься над этим, но его сердце, словно аккумулятор, приникло к этой мысли, стало ею питаться. Балинт сильно, с удовольствием потянулся, как человек, лежащий в собственной постели.
Ему было приятно и тепло, мягко занимавшийся рассвет и знакомые шумы, доносившиеся с проспекта Ваци, окружили его ощущением дома, совсем как встарь, когда жили они в «Тринадцати домах».
— Я сказал матери-то, — прошептал Балинт.
Юлишка вскинула руки ко рту.
— Ой, Балинт, значит, все-таки?..
— Пришлось.
— Но почему?
— Потому что завтра мой крестный пойдет со мной к мастеру…
— Так ты уже и с дядей Нейзелем поговорил? — спросила девочка, взволнованно дыша. — И что он сказал?