Отзвук
Шрифт:
— Это право дано лишь президенту и пятидесяти двум героям Италии. Министры как миленькие оплачивают проезд, миллионеры, как простые смертные, тоже обязаны. Владельцы дорог — и те вносят плату. А я взмахну этой книжонкой — и путь открыт!
— Он не президент, — посмотрел я на импресарио. — Следовательно, он герой Италии?
— Герой, — подтвердил синьор Чака и спохватился: — Но воевал я не с вами, я сражался против американцев. Судьба смилостивилась ко мне, я не бросал бомбы на города и села, а был летчиком-истребителем и сбил шестнадцать самолетов. В честных поединках. И — слава Мадонне! — я не был на Восточном фронте. Иначе бы я сегодня не мог смотреть вам в глаза. Я был молод и многого не понимал. Я любил свою родину и сражался за нее.
Я уже не вникал в его слова. Ошеломленный, я вслушивался в себя. В горле застрял ком. Как чудовищная тень стремительно падающего на пасущегося козленка безжалостного орла, мысль обжигала меня. Я еду в одной машине с тем, кто сражался пусть не лицом к лицу с советскими солдатами, но все равно на стороне противника. Он не фашист, но, желал он этого или нет, помогал им творить зло. То зло, которое исковеркало жизнь моей матери, да и мою, хотя я и родился после войны. Окажись мать здесь, она бы пристально уставилась на синьора Чаку своими черными, пронзительными глазами. Она не сидела бы тихо за его спиной, нет… Она бы… Мне не хотелось представлять себе, что натворила бы она. Но то, что она, приказав остановить машину, немедленно покинула бы ее, — в этом у меня не было никаких сомнений.
А я сидел, слушал импресарио и старался вызвать в себе гнев к нему. И не получалось. Я чувствовал себя предателем. Родины. Народа. Матери. Может быть, в эту самую минуту она в белой кофточке, с темной косынкой на голове сидит на полу посреди гостиной — жалкая птица с подбитым крылом, — и беспомощно водит глазами по окружающей ее посуде, наполненной до краев водой, одна-одинешенька со своим прошлым, отчаяньем и болью. А я? Почему я не с ней?
Почему я здесь, в автомобиле того, кто сражался на стороне фашистов?
Мне не хватало воздуха. Дрожащей рукой я притронулся к плечу Аслана Георгиевича. Тот повернулся, взглядом спросил, что надо…
— Вы знали об этом? — выдавил из себя я и, видя, что министр не уловил тайного смысла вопроса, добавил: — Что он был летчиком?
В машине воцарилась тишина. Виктор не перевел импресарио вопрос, но тот понял, что речь идет о нем, и глухо обронил короткую фразу.
— Что он сказал? — спросил Аслан Георгиевич и, не услышав ответа, переспросил: — Так что все-таки?
— Что… что прошлое каждого народа не без… вони… — запинаясь произнес Виктор и добавил: — Он выразился более жестко… Нецензурно.
— Такая мысль — слабое утешение, — заявил Аслан Георгиевич.
— Но вы знали, да? — настойчиво повторил вопрос я.
— Об этом знают у нас в стране, — просто ответил Аслан Георгиевич и, устремив взгляд на трассу, умолк.
— Значит, мы простили его?
— Мы все помним, — немного резковато ответил Аслан Георгиевич. — Все. И делаем тоже все, чтоб прошлое не вернулось. Да, Олег, у нас хорошо знают, кем был синьор Чака. И тем не менее мы сотрудничаем с ним. Активно сотрудничаем, потому что… так надо. Фыркать легче всего, а вот искать пути друг к другу — в этом будущность земли. И мы с тобой, Олег, на самом переднем крае этой миссии. Ты думаешь, в зале бывает мало тех, кто мечтает о нашем крахе? Предостаточно таких посещает наши концерты, предостаточно. И уже то, что они спешат посмотреть наше искусство, — победа. Пусть маленькая, пусть символическая, но победа. Еще один шаг вперед, к взаимоуважению. Представляешь, враг сидит в зале, любуется нашими танцами и не смеет их охаивать, потому что зал восхищен. И он, этот враг, вынужден, — слышишь? — вынужден вместе со зрителями аплодировать нам… Когда тебе плохо, думай об этом. А что касается синьора Чака,
По тону Аслана Георгиевича и по тому, что Виктор не торопился переводить, синьор Чака догадался, о чем идет речь, и сказал:
— Есть ситуации, когда у человека нет выбора.
— Выбор есть всегда, — не согласился с ним Аслан Георгиевич.
— Я неточно выразился, — секунду поразмыслив, ответил импресарио. — Конечно, выбор всегда есть. Но иногда этот выбор между петлей и компромиссом. Я уже говорил вам, что Муссолини не был моим кумиром, но я видел, что происходило с теми, кто не скрывал своего отношения к фашистам. И как ни молод я был, когда пришла пора надеть мундир, я имел благоразумие не лезть на рожон. Это был компромисс. Я прошел все муки ада, но я жив. Не мертвецом, а живым я встретил восьмидесятые годы двадцатого столетия. Повезет — я и в двадцать первый загляну… А где те, что артачились? Много ли их осталось? Виктор, — попросил он, — скажи этому парню, что он счастливчик: он не попадал в переплет, откуда только два пути: под расстрел или в строй солдат… — Он через силу засмеялся: — Я теперь тебя так и буду называть, Счастливчиком. Окей? — повернулся он ко мне.
Справа и слева мелькали автомобили, лимузины, автобусы, фургоны, грузовики. И эта многоцветная река, яростно рыча, стремительно, точно от скорости зависела жизнь, неслась вдаль, угрожая смять каждого, кто попытается ее остановить. За рулем сидели и старики, и молодые парни, и девушки, блондины, брюнеты, рыжие и прикрывающие лысину ловко скроенными париками моложавые отцы семейств. И никого из них, вцепившихся мертвой хваткой в руль, не интересовало, что творилось у меня в душе. Никого… Лишь мать в далеком ауле думала обо мне. И страдала.
— Турино! — раздался возглас синьора Чака.
… На озере, которое было преобразовано в олимпийский комплекс для соревнований по водным видам спорта, прямо на воде соорудили сцену-помост…
— Вы будете спускаться по этим сходням на сцену, — объяснил распорядитель. — А зрители расположатся на берегу. Мощные прожекторы будут освещать вас. И хотя Турин находится в нескольких десятках километров отсюда, аншлаг обеспечен! Уже поступило много заявок на билеты.
Когда начался концерт, сцена покачивалась на водной глади от темпераментных танцев. Утопавший в темноте берег обрушивал на нас мощный шквал аплодисментов, крики «Браво!» и «Бис!». Аслан Георгиевич, беспокоившийся, удастся ли танцорам приспособиться к сцене, колышущейся на воде, теперь сидел улыбающийся, в кругу членов туринского общества «Италия-СССР», шутил, охотно объясняя смысл обрядовых танцев, традиции и обычаи осетин. А когда в антракте к нему с поздравлениями подошли представители мэрии, он окончательно уверился в успехе концерта и охотно пригласил всех выпить шампанское за мир и дружбу народов…
В зале, посреди которого для подобных случаев стоял огромный круглый стол, итальянцы, держа в руках бумажные стаканчики с шампанским, с интересом слушали рассказ Аслана Георгиевича об Осетии, ее истории, экономике и культуре. В разгар беседы открылась дверь и вошел невысокий, лет сорока мужчина, поднял руку в знак приветствия.
— Это секретарь советского консульства в Турине, — шепнул Виктор. — Я познакомился с ним в прошлый свой приезд в Италию.
На пришельца оглянулись, узнали его. Один из итальянцев в кепочке с длинным козырьком крикнул что-то ему. В зале замерли.
— Он спросил: «На чем вы приехали, Андре?» — перевел Виктор: — Нехорошие интонации прозвучали в его вопросе…
Секретарь консульства, видя, что все взоры обратились в его сторону, неожиданно улыбнулся и что-то весело ответил по-итальянски. Вокруг ахнули и замерли в ожидании скандала, и в это время звонкий голос пожилого худого итальянца загремел под сводами зала. И тотчас же присутствующие шумно задвигались, разом закричали, зааплодировали.
— Во дает!.. — пробормотал Виктор.
— Объясни, что произошло? — попросил Аслан Георгиевич.