Отзвук
Шрифт:
И — о чудо! — я увидел на лице матери светлую, счастливую улыбку, какую до этого никогда не замечал. Да, она улыбалась, вспоминая моего отца… Я хотел выйти из комнаты, но тут она встрепенулась:
— Мне было больно, когда он ушел, не хотелось жить… Но я ни в чем не виню твоего отца. Ни в чем, — повторила она. — Пусть другие что угодно болтают, мол, подло поступил, бросил, и мне следует люто ненавидеть его. Но почему я должна пылать гневом к ному? Разве он не женился на мне? Разве не хотел, чтобы было по-человечески? — У нее повлажнели глаза. — Твой отец был нежен, заботлив. А когда напугала его, старался переломить себя. Но не всякому дается… выстоять… Мужчин только называют сильными, но мы-то, женщины, знаем, кто из нас сильнее… — Она долгим взглядом уставилась на портрет. — Ранимый ты у меня, ранимый. Потому и ушел. Трудно нам без тебя, но ни
Глава четвертая
Машины, возбужденно рыча, точно привязанные друг к другу невидимыми нитями, мчались, выстроившись в четыре ряда, а навстречу им, тоже в четыре ряда, также беспрерывной чередой двигались, шипя шинами и поблескивая глазами-фарами, «Форды», «Альфа-Ромео», «Ситроены», «Мерседесы», «Вольво»… Глядя на это бесконечное стадо устремленных неизвестно куда длиннотелых и короткокрылых, низкосидящих спортивных и нависающих над трассой толстушек, стелющихся черных торпедообразных лимузинов и вертлявых коротышек «Тойота», я невольно хмыкнул.
— Чего ты? — оглянулся Аслан Георгиевич.
— Двух одинаковых нет, — кивнул я на поток машин. — Чем-нибудь, хоть мелкой деталью: фарами, украшением на капоте, но отличаются одна от другой.
Виктор перевел мои слова сидящему за рулем синьору Чака. Тот блеснул глазами и быстро-быстро заговорил.
— Знаете, о чем он? — спросил Виктор. — Оказывается, в Италии для этих целей создана чуть ли не целая индустрия: масса мастерских, да и сами автомобильные фирмы по желанию владельцев автомашин и покупателей придадут им своеобразный вид.
— Зачем это? — удивился я.
Импресарио изящно повел плечом:
— В наш век все становится стандартным, даже чувства. Человеку же хочется иметь нечто, свойственное сугубо ему и никому другому. Вот и придают машине что-то, отличающее ее от других. Даже имена присваивают, точно живым существам. Это, если хотите, протест личности против навязываемых норм жизни. О, как надоедает, когда изо дня в день слышишь и видишь одно и то же! Ведь чем ваш ансамбль покоряет итальянцев? Своеобразием, эмоциональностью, неожиданностью движений, удивительным чувством ритма. Вы поражаете воображение людей. Поставь тебя, — кивнул мне синьор Чака, — среди итальянских сверстников, — ты будешь выделяться. Нет, не бицепсами, не красотой. У нас есть и покрасивее и постройнее тебя, парень. Выделяться ты будешь взглядом. Эта гордость в осанке, этот пламенный блеск глаз перенять невозможно. Они от рождения. Каждый ваш танцор знает, чего стоит. Я сейчас говорю и вижу: вы не ради приличия слушаете меня, — вам хочется вникнуть в мои мысли, дела, чувства. Этот вот интерес утерян многими. Беседуя с человеком, иногда чувствуешь, что ему нет дела ни до твоих проблем, ни до твоих мыслей, — ему все надоело. Он оживает лишь тогда, когда рассказывают, как кто-то сумел набить мешки деньгами и стал знатной птицей. А ты, парень, отказался бы от денег?
Я молчал, не зная, что сказать. Аслан Георгиевич улыбнулся:
— Чего молчишь? Говори. Откровенно.
— Откровенно? — переспросил я. — Ну что ж. Я не против, чтобы у меня были деньги.
— А сколько бы ты хотел? — импресарио, приподняв брови в ожидании ответа, с любопытством следил за мной в зеркальце.
— Сколько получится.
— Ну, а как это «сколько получится» выглядело бы? — настаивал синьор Чака. — Со сколькими нулями?
Разговор становился мучительным. Я никогда не задавал себе подобного вопроса. Мечтать о деньгах как таковых? Это считалось чуть ли не глупостью, во всяком случае, неприличным точно. В романах, когда автор хотел придать персонажу негативную окраску, он давал ему убийственную характеристику, отмечая его страсть к деньгам, и нам, воспитанным школой, окружающими, прессой, кино в духе презрения к толстосумам и тем, кто мечтал им стать, этого было достаточно, чтобы мы возжелали ему всяческих невзгод и неудач. И я привык смотреть на деньги, как на… бумажки. Но когда представлял, в какие конкретные вещи они могут воплотиться, то, честно признаюсь, мне хотелось заиметь солидную пачку купюр. Ибо деньги нужны постольку, поскольку благодаря им можно приобрести «Ладу», построить в городе кооперативную квартиру,
— А если у тебя окажется миллион, он изменит твою жизнь?
Конечно, изменит. Мы с матерью приобрели бы дом в городе и переехали поближе к театрам, кино, магазинам, купили бы мебель, такую, как у Сослана… «Жигули», нет «Волга» стояла бы у нас во дворе. Я заставил бы мать бросить работу и всерьез взяться за лечение…
— Молчишь, парень? — покачал головой синьор Чака. — Молчишь, потому что не знаешь, как поступил бы со своим миллионом. А вот твои итальянские сверстники, еще не имея миллиона, знают, как бы они им распорядились. Каждый из них мечтает заполучить — любыми путями — свой миллион и удариться в бизнес, чтоб иметь два миллиона, три, пять, десять, сто! Когда вы, синьор министр, отказались продать американке костюм, — заметили ли вы, в какое изумление пришли все присутствующие? Они смотрели на вас, как на, простите, чудака, человека не от мира сего, без практической жилки. Каждый из них мечтает о таком случае, и уж подвернись он, не упустил бы. Будь у меня тот костюм, я бы — облегчил, изрядно облегчил бы кошелек этой миллионерши. А вы — чудаки! Чудаки! Но я часто задумываюсь: не этим ли чудачеством вы меня, типичного бизнесмена, привлекаете? Кстати, — он пошарил рукой в бардачке на передней панели салона и, вытащив газету, бросил ее Виктору. — Знаете, как вас назвала наша пресса? Осетинские командос! — засмеялся он.
Виктор развернул газету. На первой полосе был помещен снимок солистов ансамбля «Алан» в танце с саблями. — А что в тексте? — поинтересовался Аслан Георгиевич.
— Пишут, что осетинские командос высадились на остров Капри и легко покорили его, — переводил Виктор.
— Ну что ж, недурно, — сказал министр. — Но хоть сказано там, что мы покорили не саблями и кинжалами, а искусством.
— Да, конечно. Сплошные восторги…
— «Осетинские командос»! Надо же придумать такое! — покачал головой Аслан Георгиевич.
… Мы приблизились к арке, перекинутой над трассой. Возле каждой полосы будка, в которой сидел служащий. Притормозив, водитель протягивал в широкое окошко деньги, служащий ловко подхватывал их, нажимал на клавишу кассы, она щелкала, — и машина мчалась своей дорогой. Я уже привык к этой процедуре оплаты за право проезда по частной дороге. Параллельно ей метрах в сорока-пятидесяти шла бесплатная государственная трасса. Но она была пустынна, никто не рисковал ехать по ней, — даже отсюда были видны трещины в асфальте, ухабы… А частная трасса, точно вылизанная, ровной отшлифованной лентой уходила вдаль. Нам рассказывали, как придирчиво принимает дороги комиссия. В салоне автобуса ставится стол, на него стакан, до краев наполненный водой. Члены комиссии усаживаются вокруг стола и велят водителю ехать по сдаваемому участку трассы то на одной скорости, то на другой. Если хоть капля воды выплеснется из стакана — дорога не готова, строителям придется еще и еще раз выравнивать ее. Вот и ползают они на коленях по трассе, ниточки-щелки залатывают старательно, точно ювелиры.
Приятно ехать по такой трассе — ни тряски тебе, ни толчков. И автобус «Мерседес-Бенц», двигаясь со скоростью сто двадцать-сто тридцать километров в час, похож на сонное царство: танцоры, распахнув рубашки до пояса, а кто вообще в майке, отсыпаются, и сон их спокоен и крепок… Не будь этой трассы, что бы мы делали, ведь в гостиницу прибываем за полночь, а подъем в шесть-семь утра, в зависимости от того, сколько километров надо преодолеть до следующего города, где сегодня же должен состояться очередной концерт. В автобусе никаких разговоров, лишь едва слышная мелодия, несущаяся из магнитофона, вмонтированного в панель сидения водителя, ласкает слух… Спит ансамбль, то и дело клонится голова к рулю и у Лонго, который жалуется, что на такой трассе постоянная забота у водителя, — не заснуть. И когда автобус проезжает мимо искореженных в авариях машин — а это случается чуть ли не каждый день — Лонго сквозь зубы цедит одно и то же слово: «Задремал»…
… «Альфа-Ромео» синьора Чака поравнялась с будкой, но вместо денег импресарио протянул удостоверение. У служащего брови поползли вверх, он вытаращил глаза на синьора Чаку, бросил беглый взгляд на удостоверение и, возвращая документ, широко улыбнулся. Правая рука его неожиданно дернулась к виску, отдавая честь импресарио. Касса на сей раз не щелкнула…
— У него разрешение на бесплатное пользование частными дорогами? — спросил я у Виктора.
Синьор Чака выпрямился на сиденье и, довольный, сообщил: