Отзвук
Шрифт:
Он вставал рано утром и бродил по горам, потом направлялся к валуну, взбирался на него и часами сидел под солнцем, не отводя глаз с потока, бегущего шумно и бесконечно. О, у реки-то это было — бесконечность, она не иссякала и не умирала, и даже сумасшедшему не пришло бы в голову сосчитать отведенные ей дни. Устав сидеть на камне, он сползал с него и, расстелив бурку, ложился и замирал. Только зрачки глаз медленно двигались, прослеживая за плывущими облаками-барашками…
Мы, дети, играя рядом, то и дело поглядывали на него. Нам казалось, что человек, приехавший умирать, должен сильно отличаться от других. Но он был как все. Единственное, что его отличало от других, — это лежание
Первые дни он не обращал на нас никакого внимания. Лежит себе человек на берегу реки, следит за облаками. В конце концов и мы привыкли к нему, тоже перестали боязливо коситься в его сторону. У него была своя жизнь, у нас — своя, шумливая, с играми, часто переходящими в ссоры, которые, как неожиданно начинались, так мгновенно и прекращались.
Прошла неделя, началась вторая, когда вдруг я заметил, что теперь Валентин Петрович все дольше и дольше задерживает на нас взгляд. И непонятно, чего было в его глазах больше — зависти к нашей беспечности, интереса к играм или недоумение при виде того, чему мы посвящаем свои дни. И однажды он вмешался.
Не помню, из-за чего произошла ссора, но мы мгновенно разделились на две группы и исступленно наскакивали друг на друга, стараясь сбить с ног и усесться верхом на поверженном. Я схватился с Ацамазом, раз пять подряд пытался зацепить его ногу своей, но ничего не получалось. Мы подняли такой крик, что не стало слышно шума реки.
— Эй, вы! — услышали мы грозный окрик Валентина Петровича и от неожиданности замерли, уставились на него.
Мы ждали от него нагоняя, упреков, нравоучений, начинавшихся с надоевшей всем фразы «В вашем возрасте мы уже…», после которой следовал длинный рассказ о том, как дети до революции и в годы войны голодали, в матерчатых тапочках в мороз под тридцать градусов носили воду с реки домой, в самую жару косили сено, отправляли на фронт обозы собственноручно собранной кукурузы… Как в десять лет становились главой семьи и чабанили вместо ушедшего на войну отца. Нам старики прожужжали все уши о том, что было и как было, упрекая, что мы теперь живем иначе и не ценим сегодняшнюю новь, как будто мы виноваты, что родились так поздно, как раз в ту пору, когда у детей больше нет других проблем, кроме учебы. Конечно, если Валентин Петрович обрушил бы на нас все эти гневные слова, мы, понурив головы, молча выслушали бы его, потому что последнее дело — противоречить старшему.
Но он произнес неожиданную фразу:
— Разве так борются? Неужели ни разу не видели настоящую борьбу?
— Видели, — набравшись смелости, заявил Ацамаз. — Сослана Андиева. По телевизору.
— Вес американца был два центнера! — выкатил глаза Валера. — А Сослан как его бросил! Потом еще раз!
— Подножку дал ему и… — в восторге закричал я.
— У Сослана, конечно, прием не такой робкий, как у тебя, — усмехнулся Валентин Петрович; он тяжело поднялся с земли и приблизился к нам. — Ну, кто из вас самый смелый?
Мы все были «самые смелые», но выжидали. И тогда он обратился ко мне:
— Ну-ка, нарт Батрадз, у тебя голос самый визгливый. Посмотрим, каков ты в деле…
Валентин Петрович слегка согнулся, протянул ко мне руки, как это делают борцы. Я шагнул вперед. Он метнулся навстречу, и я вдруг взвился в воздух и упал бы на спину, если бы его рука не поддержала меня. Ребятня взвизгнула от удовольствия, зашумела в восторге.
— Еще раз? — спросил Валентин Петрович.
Я был очень внимательным и отшатнулся назад, когда он ринулся на меня. Но не уловил его повторного броска. Подсеченная им нога беспомощно
— Сейчас… отдышусь… и покажу, как надо делать подсечку… — отрывисто сказал он.
Он заставил нас убрать с участка все камни, даже мельчайшие, сам подравнял землю.
То был первый из множества последующих уроков борьбы. Валентин Петрович показывал в замедленном темпе, как надо приготовиться, сжаться для броска — он это называл сгруппироваться, — как руками ухватиться за шею и локоть соперника и как одновременно выбросить ногу вперед, обхватить ею голень противника и с силой дернуть на себя. Каждый из нас десятки раз проделывал это движение, а Валентин Петрович внимательно следил и, когда получалось неточно, останавливал.
Он быстро уставал, ложился на бурку и, полузакрыв глаза, смотрел, как мы упорно лезли друг на друга и раз за разом делали подсечку, тащили в свою сторону ногу партнера и, как правило, оба, сцепившись в тесном объятии, падали на землю, и при этом не всегда тот, кто делал прием, оказывался сверху.
Он был доволен — и нашим натиском, и появляющейся сноровкой.
— Очень хорошо, а завтра будет еще лучше… — подбадривал он нас.
… Усталый, взъерошенный и весь вспотевший Валентин Петрович медленно поднимался по склону горы к своему хадзару. Я не выдержал и закричал ему в спину:
— А завтра придете?
Он остановился, опираясь на палку, на миг замер, как бы вслушиваясь в себя, потом повернулся в нашу сторону, кивнул:
— Приду…
И мы зашумели, закричали…
— Я буду каждый день тренироваться, и тогда все увидят! — пригрозил я. В мечтах я видел себя уже чемпионом мира.
На следующий день он будто забыл, что обещал заниматься с нами, опять сидел на валуне спиной к нам и безотрывно смотрел на воды реки. Мы подталкивали друг друга, подначивая, уговаривая напомнить ему о нашем существовании. Но лицо у него было суровое, глаза печальные, даже злые, — и никто не осмеливался обратиться к нему…
Потом он лежал на земле и, казалось, дремал. Нам надоело ждать, когда он вспомнит о нас, и мы затеяли свою привычную возню, через минуту забыв о нем. Он сам напомнил о себе.
— Скучно вы живете, братцы, — сказал он и укоризненно покачал головой. — Дни попусту летят у вас. А за день ой сколько можно узнать. — Он сидел на траве и смотрел на нас своими грустными глазами. — Чем торчать здесь все каникулы, шли бы в пионерскую комнату, — предложил он.
— Да там еще скучнее, — заявил я.
— Скучно или нескучно — это зависит от вас самих, — сказал Валентин Петрович. — Если скучно, значит, или вы сами скучные люди, или ничего не сделали, чтоб стало веселее и интереснее. А сколько на свете славных дел! — он тяжко вздохнул: — Но как часто мы проходим мимо. А потом спохватимся, да поздно…
Чем-то очень личным повеяло от его слов. Неправда, что дети не замечают нюансов душевных переживаний. У мальчишек и девчонок сердце мгновенно откликается на боль другого человека, как бы он ни пытался скрыть ее. Мы смотрели на Валентина Петровича большими, застывшими в изумлении глазами, мы уловили, что он говорил о себе… И он понял, что выдал себя, рассердился, хотел накричать на нас, но вовремя спохватился, только резко отвернулся от нас. Спиной чувствуя, что мы не сводим с него глаз, он грубо бросил: