Отзвук
Шрифт:
Я закрыл глаза и, качнувшись, взмахнул руками.
Эльза среагировала мгновенно, вцепившись в меня мертвой хваткой. И откуда у нее, хрупкой и худощавой, силы взялись? Она повисла на мне, опрокинула на спину.
В ее нависших надо мной, расширившихся зрачках, освещенных первыми лучами солнца, я увидел себя. Взгляд ее не ласкал, не обволакивал меня любовью — это все куда-то испарилось. В ее глазах было недоумение, смятение, страх. Не тот, что навещает человека при неожиданно выскочившей из кустов кошки или при крике «пожар!» а тяжелый, животный страх, когда кровь стынет в жилах…
— Ты
— Отпусти… — попросил я.
По моему обессилевшему виду она поняла, что я больше не попытаюсь сделать безумный прыжок и, ослабив хватку, села рядом, обняв свои колени.
— Ты должен жить, Олег, жить! — неожиданно спокойным голосом произнесла Эльза. — Для своей мамы. И… для меня.
Я повернулся к ней, но она не дала мне вымолвить и слова.
— Я все продумала, Олег, — сказала она. — Нельзя выбирать: я или мама. У нас не будет счастья. Я должна уехать в Мюнхен. И не спорь, Олег, так будет лучше.
… Я лежал на своем диване, лицом к стене и маялся, то впадая в зыбкий и тревожный сон, то тараща глаза на узорчатые обои. В душе было пусто и омерзительно.
… В ту ночь мне снился Валентин Петрович.
«Забыл, чему я тебя учил, малыш. Забыл… Забыл… Забыл…» — укорял он меня, и ушам стало больно от многоголосого эха. Я проснулся, приподнялся в постели, уставился на посветлевшее окно и лихорадочно стал соображать: на что же намекал Валентин Петрович, почему яснее не высказался? Ведь ничего, ничего я не забыл, все помню. Но сейчас я не в себе, моя голова занята только мыслями об Эльзе. Да, Эльза… Она должна остаться здесь. Остаться со мной. Только так!
Я быстро оделся и выскочил на дорогу.
… Старая Езетхан улыбнулась ясной и одновременно коварной улыбкой.
— Как ни рано ты заявился, — сказала она, шепелявя беззубым ртом, — но все же поздно: уехала твоя красавица. Да, дорогой, да, еще вчера, на попутной машине. Плакала, бедняжка. Обидел, наверно, ты ее.
Уехала… Опоздал… Езетхан все говорила и говорила, но я уже не воспринимал ее слова. В голове вертелась только одна мысль — уехала… уехала…
Глава тринадцатая
Шумная толпа людей, со значками и флажками с эмблемой «Унита», мгновенно окружила автобус, и каждый из танцоров, показавшийся в дверях, попадал в крепкие объятия. Нам пожимали руки сотни людей, нас весело приветствовали, дружески хлопали по плечу. Мы тоже жестикулировали, смеялись просто так, потому что нам было хорошо среди них и потому что смеялось…
Потом мы сидели с итальянцами под навесом за длинными столами, и у нас не было тамады, не у кого было просить слова. Просто каждый, кому было что сказать, вставал и поднимал тост. Их было сотни, этих тостов, и все о дружбе, о мире, о необходимости почаще встречаться, о счастье, личном и для обоих народов.
Между мной и Асланом Георгиевичем сидели хрупкая симпатичная итальянка и ее чернобровый малыш лет четырех. Она наклонялась то к министру, то в мою сторону и, улыбаясь, что-то говорила. К кружке пива, которая стояла перед ней, она так и не притронулась. Официанты бегом разносили непременные спагетти. Мелькнув в воздухе, тарелки оказались и перед нами. Малыш схватил со стола вилку и нетерпеливо воткнул ее в спагетти. Итальянка, увидев, что мы заметили, с какой жадностью ест сын, покраснела: наклонившись к мальчугану, она что-то быстро зашептала ему на ухо. Малыш зыркнул глазами на Аслана Георгиевича, потом на меня, но рука его все так же энергично орудовала вилкой. Аслан Георгиевич рассмеялся:
— Мужчина!
У нее, видно, отлегло на душе, и, поискав глазами кого-то в толпе, она показала на невысокого итальянца, носившегося с кружками пива в руках между кухней и столами:
— Марито.
— А, муж, — понял Аслан Георгиевич и кивнул на малыша: — Копия отца.
Итальянка позвала мужа:
— Джузеппе! Джузеппе! — и энергично замахала ему рукой.
Джузеппе подбежал, поцеловал ее в щеку, потрепал чуб сына и, схватив стоящую перед женой кружку с пивом, чокнулся с Асланом Георгиевичем, со мной, громко провозгласил:
— Виват, совьет! — сделал два-три глотка и, беспомощно разведя руками, — мол, с вами хорошо, но… — убежал.
Через некоторое время он опять возник возле нас и, кивнув на сына, объявил гордо:
— Иван!
Малыш на секунду поднял на нас большие озорные глаза и вновь уткнулся в тарелку. Джузеппе еще что-то говорил, но мы, конечно, ничего не поняли, и Аслан Георгиевич подозвал Виктора.
— Он говорит, что ни разу не бывал в вашей стране, но сына назвал Иваном, — объяснил тот.
— Ну-ка скажи, в честь кого тебя так назвали? — спросил Джузеппе сына.
Не переставая жевать, сын гордо прокричал:
— Руссо!
— О!? — воскликнул довольный отец и вновь побежал разносить пиво.
Теперь Виктора подозвала и его жена, попросила перевести ее слова:
— Мы очень хотим, чтобы наш сын жил лучше нас, — глаза итальянки подернулись слезой. — Но поступаем не так, как те родители, что стремятся разбогатеть и оставить сыну наследство. Мы делаем все, чтоб в нашу страну пришла такая жизнь, когда у всех будет достаток. Все, что имеем, отдаем ради этого… Вы заметили, как мой сын жадно набросился на спагетти? Он сегодня еще ничего не ел, потому что у нас ничего не было. И в кармане — ничего… Я вам открою секрет. Только не говорите мужу. Он обслуживает конвейер на автомобильном заводе. Это очень тяжело. Как-то пришел и говорит: «Рози, я половину зарплаты буду вносить в кассу партии». Я не возражала, понимала, что партии нужны средства для борьбы за лучшую жизнь.
Рози улыбнулась, замолчала и продолжила:
— Теперь на жизнь нам остаются крохи. Денег хватает только на полмесяца, затем наступают дни, когда в доме не бывает ничего съестного. Я пытаюсь найти работу, но везде — безработица. Кто возьмет женщину, да еще с ребенком? Выручают друзья, приглашают нас к себе, угощают обедом. Они хорошие. Делают вид, будто не для обеда пригласили нас. А мы делаем вид, что не догадываемся, почему они нас зовут…
Ей стало неловко, что она так разоткровенничалась с незнакомыми людьми, потому что вдруг бодрым голосом заключила: