OUTSIDE
Шрифт:
Аккуратно, разве только самую малость брезгливо, как учёный лабораторную мышь из клетки, достал он из памяти рецепт не вполне, как он и без того догадывался, вменяемого Асата и приступил к странноватой операции. Сотворить из убожества вроде Максюши не то, что прекрасное – хотя бы не отвратительное, оказалось совсем непросто. Прежде всего, мешала его осенённая знанием харя, столь бескомпромиссно светившаяся во время их последней встречи, да и остальная фактура вряд ли могла похвастаться чем-либо выразительным. Поэтому он начал с того, что не помнил, а, может, никогда и не видел – кто станет обращать на такое внимание.
Эти длинные тонкие пальцы могли служить орудием труда талантливого пианиста, столько изящества и силы было скрыто в них. Такие руки должны вдохновлять – если не их владельца, то поклонника: творчества, претензии на оное или просто красоты отдельно взятого человеческого создания. Они были настолько совершенны, что, казалось, можно было влюбиться уже только в них, ещё даже не подняв глаза выше. Вместо этого взять эту ладонь в свою, поднести ближе и медленно, желая прочувствовать её каждой клеткой, приложить к своему типичному, с отпечатком обыденности лицу. Но только не тыльной стороной, разыгрывая сцену дешёвого романа, все эти линии судьбы и прочие чёрточки – лишь жалкая пародия на едва просвечивающие вены, несущие кровь прекрасному божьему изваянию. Если дотронуться до их поверхности,
Ему пришлось прерваться, так как засорившаяся параша начала распространять по камере вонь – идея о том, что обилие воды поможет засору рассосаться без посторонней помощи, как всякая утопия, работала лишь в мозгу её создателя. Обязанность содержать казённую сантехнику в исправности и чистоте была возложена предприимчивой администрацией на постояльцев заведения, и, следовательно, участие в разрешении проблемы понимающего опытного мастера исключалось по определению. Тогда сторонник немедленных радикальных мер решительно оголил руку, запустил её в отвратительное месиво и принялся размягчать пробкообразный сгусток, продолжая, однако, размышлять о только что увиденном, если так уместно называть плод собственного воображения. Начало оказалось увлекательным, с ходу продемонстрировав актуальность пророчества Асата о независимости персонажа, с первых же минут избравшего амплуа привлекательной молодости да ещё в обличье возбуждающе хорошенькой дамы. Последнее окончательно вернуло Митю обратно на стезю воображения.
О красоте мало что скажешь – во все времена знатоки от пера описывали скорее рождённые ей эмоции, к слову, подчас куда более эффектные, нежели оригинал совершенства. Которое без изъяна нежизнеспособно, а у Яффе как раз имелся на этот случай крупный нос, не нарушавший пропорции лица, но вполне достаточный, чтобы внести ту обязательную долю нелепости, отождествляющую неземной образ с унылой реальностью. Без него она создание бескомпромиссно небесное, в её плотскую структуру естества никто не поверит, и она так и осталась бы миражом. Но где-то наверху – а может быть, внизу, умеют кропотливо продумывать детали замысла, и результат оказывается соответствующий. Профессия у неё была необычная – коли говорить об эффектной внешности, и типичная, если вспомнить о происхождении имени. В двадцать два года Яффе руководила отделением небольшой кредитной организации, посредством шести розничных точек выдававшей краткосрочные кредиты на небольшие суммы наличными. Она начала подрабатывать здесь менеджером по работе с клиентами ещё будучи студенткой первого курса и быстро полюбилась руководству за умение нивелировать конфликты.
Дело в том, что неотъемлемой частью ежедневной работы учреждения являлась работа с жалобами косвенно пострадавших близких не слишком ответственных заёмщиков. Матери наркоманов, когда-то получивших на основании прописки долю в приватизированной квартире, бывшие супруги алкоголиков, кому на дом, в соответствии с анкетными данными, регулярно заглядывали коллекторы – за ради эффекта порой даже ночью, и куча иных родственников, кому не посчастливилось заиметь кровные узы с какой-нибудь ходячей зависимостью, имеющей, однако, подтверждённое законодательством и совершеннолетием право на заём. Именно здесь и пригодилась более всего новая сотрудница, действовавшая на кляузников прямо-таки гипнотически. Усталые, на грани срыва заплаканные женщины полагали бессмысленным жаловаться неприлично соблазнительной девочке, судя по одной лишь одежде, слабо представляющей происхождение слова «горе». Мужчины, естественно, робели, быстро меняли гнев на милость, начиная просить вместо того, чтобы требовать. В общем-то, требовать было также бесполезно, но – чем больше недовольных граждан марали бумагу в прокуратуре и писали депутатские запросы, тем ощутимее становились хлопоты для владельца прибыльного бизнеса – извинения за беспокойство вышеозначенные представители власти и народа предпочитали исключительно в виде банкнот, причём – зелёного цвета. Выходило так, что холодный безжизненный гранит чьей-то вопиющей привлекательности, лишая несчастных последней надежды на понимание, собственнику приносил ощутимую экономию, что хорошо прослеживалось в сравнении с другими пунктами выдачи, расположенными по всему городу. Опять же, у хорошо пахнущей ухоженной дамы, когда та восседает за стойкой менеджера по работе с клиентами, неудобно брать пятьсот рублей на опохмелку, и распустившие хвост павлины через одного просили по максимуму – на новый бизнес, инвестиции, оборотные средства, недостающую часть для покупки машины престижной марки и так далее, превращая невинную утреннюю банку в расточительный многодневный запой.
Яффе, как и полагается красоте, лишена была снисхождения, справедливо полагая себя лишь орудием эффективной эксплуатации человеческих слабостей. Ведь находились идиоты, что брали деньги под сумасшедшие проценты на покупку модной дорогостоящей бессмыслицы с приставкой «i», хотя кроме восьмисотрублёвой стипендии техникума и остатков бабушкиной пенсии источниками дохода не располагали. Другие одалживали на заграничную поездку, раз «всё равно уволили», третьи – на празднование дня рождения, четвёртые – ещё на какую-нибудь ерунду, так что невольно появлялось уважение к поклонникам героина, как единственным, кто занимал на нечто действительно жизненно важное. В агонии необязательных трат люди залезали в такие долги, что не хватало даже на самое необходимое, превращаясь в кабальных крестьян, променявших свободу передвижения, – неплательщикам первым делом «закрывали загранку», да и вообще свободу, на непозволительную роскошь тщеславия. Вглядываясь в лица приходящих, а работа быстро сделала её хорошим физиономистом, Яффе вскоре утвердилась во мнении, что внушительной части российского общества куда лучше было бы вернуться к положению крепостных, ведь и самый бестолковый распутник-барин станет если не заботиться, то хотя бы беспокоиться о личной собственности куда более, чем они сами о себе. Выходило так, что кому-то сподручнее оказаться лопатой на службе у хозяина, нежели гражданином и личностью, отчасти потому, что лопата хоть чего-нибудь да стоит. В России издревле человеческая жизнь не потянет и ломаного гроша, а принадлежность к рабовладельцу автоматически делает раба ценным предметом хозяйства, за которого уплачены или, наоборот, могут быть выручены деньги. Такого не отдашь в чужую кабалу, ведь
Всякий, кто только заходил внутрь их безжалостной ростовщической конторы, был по умолчанию недостоин того, что имел, коли по дурости готов был променять х потребностей сейчас на 10х обусловленных грабительскими процентами обязанностей в дальнейшем. Ведь перехватить до зарплаты можно при случае и у друзей, а коли таковых не нашлось, значит, пришла пора озадачиться поиском новых. Помимо прочего, она на собственной, хотя бы и невероятно привлекательной шкуре, прочувствовала, каково это – нуждаться, попутно усвоив и то, что действительно неотложных трат не существует вовсе. Ещё в школе ей как-то пришлось неделю питаться одним только хлебом, и нельзя сказать, чтобы это событие оставило в памяти сколько-нибудь трагичный след. «Бывает», – рассуждала она, устроившись в результате раздавать флаеры и быстро убедившись, как мало нужно для сытого, минимально комфортного существования. Ни разу не воспользовалась она ни одним из бесчисленных предложений роскошного свидания, необременительной связи на Мальдивах или ещё какого подвида социальной проституции, спокойно жуя свои триста пятьдесят «блокадных», как иногда шутила, грамм чёрного хлеба – есть больше не позволяла забота о фигуре. Буханка делилась на три части и вкупе с пачкой дешёвого чёрного чая обеспечивала потребности организма в еде на три дня. И никакой цинги, авитоминоза и прочих хворей, обещанных диетологами за презрение к незаменимым аминокислотам. Зато наличествовали хорошее самочувствие, бодрящее чувство голода и приподнятое гормональной активностью настроение. По её мнению, человек разучился довольствоваться – не малым, но довольствоваться вообще. Императив перманентного повышения уровня – не жизни уже, а места на лестнице социальной иерархии, подменял собой всё – от непосредственно смысла физического существования до более абстрактных целей индивидуума. Таким незамысловатым образом и получается, что успешным в нынешние времена искренне полагает себя тот, кто ни пожрать нормально не может – фигуру надо поддерживать, ни открыто спать с кем хочет – общество не простит адюльтера, ни любить – брак дело рассудительное, а не чувственное, ни подумать о чём-то далёком от насущного, когда все силы брошены на дом, карьеру, диету, гольф и поддержание семьи.
«Гольф», – поморщился Митя то ли от неожиданного в границах отечественной провинции времяпрепровождения, то ли от поднявшейся волны запаха: труба издала несколько булькающих звуков, и, наконец, раздался желанный вой решительного всасывания. Чувство успешно выполненной задачи наряду с первым удачным опытом воображения обеспечили невиданный подъём, и, ополоснув под краном руку, он тут же на радостях принял импровизированный холодный душ. Швыряя ледяную воду охапками подмышки, вдруг снова почувствовал своё тело, с которым в тюрьме быстро перестаёшь себя отождествлять. Терапия всезнающего Асата работала, давая ощутимые плоды непосредственно за нажатием кнопки «вкл», и ему вдруг показалось, что не зря тот вызвал его сопровождающим в путешествие на дачу, которой, может, никогда и не существовало вовсе. Впервые почувствовал он явную осмысленность происходящего, так что даже то спонтанное жестокое убийство показалось частью уже не только его одного, но и некоего далеко идущего плана.
Хотя и ненадолго, но всё же Яффе заслонила таким образом предательницу, дав Мите желанную передышку именно в первые, самые тяжёлые недели заключения. Попасть надолго за решётку в любой части света означает, как минимум, попрощаться с оставленным на воле образом жизни навсегда. По выходу не удастся устроиться на прежнюю работу, общаться с прежними друзьями, обнимать прежнюю и без того, впрочем, изрядно постаревшую, любовь. Всё поменяется безвозвратно, и отсидевший срок выйдет в пустоту: чистого листа, новой попытки или усталости и разочарования – вопрос находчивости, везения, а чаще просто стечения обстоятельств. Преступление в сознательном, то есть хотя бы за тридцать, возрасте гарантирует по окончании длительного заключения превращение некогда сильного мужчины в слабовольного, потерявшего веру в успех старика. Тюрьма учит не проживать день, но проматывать, и разрушительная привычка вряд ли оставит бывшего сидельца и на свободе – календарь станет его богом, противоречивым будущим и призрачной надеждой. Всё что угодно, но только не наслаждение текущим моментом. В отечественном «зазеркалье» к тому же совсем мало радостей, будь то банальный спортзал, доступ в Интернет, возможность запоздало получить образование и ещё много иных второстепенных на вид мелочей, на деле эффективно нивелирующих наиболее опасный и разрушительный эффект отсидки – тупую подсознательную уверенность, что всё закончилось. Свобода, безусловно, подарит несколько месяцев эйфории, ощущение непривычного и до заключения счастья, благодарность всякому утру, каждой еде, любому улыбнувшемуся прохожему. Но удовольствие будет неполным, если не можешь им поделиться. Радость станет пресной, грусть – тихой, а тоска – вездесущей. Многие, очень многие из отмотавших долгий срок становятся рецидивистами из одного лишь желания вернуться хоть куда-то: в отвратительный, люто ненавидимый мир, который, однако, сделался единственным пристанищем.
Нарисовав себе подобную картину, Митя, ожидаемо, лишь ещё больше осознал, как мало волнуют его упомянутые Асатом «побочные эффекты» – перед лицом такой перспективы невзрачное будущее уместно отдать за одну лишь хорошую пайку, не то что отказывать себе в праве летать, только для того, чтобы затем сподручнее было ездить: одиноким бессильным пенсионером на инвалидном кресле. Молодости свойственно недооценивать радости зрелости, которые она, впрочем, отчасти законно, полагает безвкусными: за полвека любой рацион эмоций осточертеет. Ещё не приблизившись и к первому межевому столбу, начинающему коварный отсчёт лет с определённой черты, но уже до последнего рубежа, Митя отчасти познал ощущения тех пожилых людей, что ждут смерти как логичного и желанного избавления – от всё той же рутины ожидания. К тому же, от семьи, как главного противника досрочного угасания, он был теперь гарантирован: не то, что внуков – детей вряд ли успеет понянчить. Он хотел было исправить это, женившись на Яффе, но, обдумав, предпочёл не окунаться в совсем уж шекспировские страсти: великолепие, ум и проницательность вряд ли останутся с ним надолго, а рана от новой потери рискует оказаться смертельной. Имелся, конечно, вариант: прижать к ногтю всю эту самодеятельность, превратив яркие образы в послушных, исправно выполняющих волю хозяина кукол, вот только напутствие последнего друга обещало массу впечатлений именно от независимых, хотя и воображаемых личностей, а многолетнему опыту стоило доверять больше, чем минутной слабости поклонника семейного очага. Митя тогда положил с ней хотя бы переспать, в виде случайно затесавшегося среди типичных будней умницы-одноклассника или ещё какой случайности, но позже отказался и от этой затеи. Известно, что женщина – загадка лишь до тех пор, пока ты ей не овладел. Её тайна живёт в повороте надменной головы, прячется в складках одежды, едва заметных под платьем очертаниях белья – и наготой стирается безвозвратно. «Именно так, – продолжил Митя диалог сам с собой, на всякий случай избегая теперь звать подсознание. – Испаряется. Будто киношный вампир сгорает в солнечных лучах, оставляя на память горстку пепла, – жалкое напоминание об ушедшем могуществе заключённой в лучшую из оболочек силы».