OUTSIDE
Шрифт:
Так он и остался без семьи, пообещав, однако, непременно вернуться к вопросу при первом же, то есть новом удобном случае. Понимая, что Яффе – исключительно «пилотный» проект, классический пробный шар и блин, который, хотя и не вышел комом, но всё равно невкусный; красивая умная баба – это уж совсем мечта, куда реальней грезить о покорении далёких галактик верхом на цирковом слоне. Митя рассчитывал позднее развернуться намного основательнее, не просто реализовав, но пережив все недостающие, желанные, необходимые, манящие, пугающие – абсолютно все эмоции. Почувствовав себя на правильном пути – а в одиночной камере и любое поверхностное мировоззрение, поднимающее настроение, сойдёт хоть за религию, не то что умение окружить себя интересными персонажами, попутно выстроив целый мир. Кстати, о мире: текущий стал его вдруг вполне устраивать. Явись в пространстве камеры телевизор с кабельными каналами, мощный компьютер с выходом в сеть да пиво с курятиной, он легко провёл бы здесь целую вечность, но в отсутствие вышеозначенных инструментов неземного наслаждения вынужден был повернуться на сто восемьдесят градусов к радостям исключительно духовным. Натура мастерового не терпит компромиссов, его действия подвержены чёткой динамике строительного процесса, где цемент для стяжки пола, так уж и быть, позволяется выбрать чуть более дешёвой марки, но совсем без цемента обойтись точно нельзя.
Безусловно, требовалась ещё не одна попытка, прежде чем его гротескно выдающиеся персонажи смогут превратиться во что-то, не отдающее пошлой выдумкой сказки, какой бы там в ней ни содержался традиционно глубокомысленный намёк, но дорогу осилит идущий… «А болезнь – выздоравливающий», – пролезло-таки подсознание, но тут же грубым окриком отправлено было обратно в небытие: «Пошёл вон». «Не смей мне указывать, ты меня предал», – всё же снизошёл до обстоятельного ответа Митя, то ли ностальгируя о прошлом, то ли в память об ушедшей гармонии, а скорее – вследствие привитой общением с клиентами вежливостью. Он подумал было извиниться за грубость, но рассудил, что встреча их была явно не последняя – успеется. Оставив до поры всё лишнее, сел в полулотос, начал ровно дышать, хотя и игнорируя, вопреки рецепту успешной медитации, размышления вокруг исключительно процесса вдоха-выдоха, постарался необходимым образом сосредоточиться. Поднял глаза к потолку, отвлёкся на боль в шее, хрустнул позвонками, снова задрал голову, почувствовал очевидный дискомфорт, выругался и лёг. Как бесполезно сублимировать привязанность и симпатию в настоящую любовь, так невозможно и стимулировать фантазию индийской физзарядкой. Ценный вывод, не приближавший, однако, к искомой цели. «Ничего, прорвёмся», – вполне действенный в иные времена механизм борьбы с унынием на сей раз оказался бесполезной присказкой к очевидному поражению. «Лиха беда начало», – заняла вакантное место очередная народная мудрость, и отсутствие претенциозной уверенности победителя, как водится, помогло: Митя вспомнил, что в его распоряжении – годы, а, следовательно, и торопиться резона не было. «Не наяву, так во сне», – сладко зевнув, покончил с ненужными прениями начинающий философ, повернулся на левый бок, нащупал подушку, издал какое-то чрезвычайно довольное мычание и почти тут же захрапел.
Спать он умел получше многих. Чаще контролируя процесс медленного погружения, доставлявший удовольствие сам по себе, но порой, когда требовалось, способный отключиться почти мгновенно: физический труд способствует уравновешенности биоритмов. Порой, вздрагивая среди ночи, долго затем находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, бегая за ускользающими в область нереального мыслями как герой Сэллинджера за детьми над ржаной пропастью. В ту ночь произошло именно это: умерщвлённый очередным небезопасным приключением, Митя открыл ненадолго глаза, увидел незнакомый серый потолок и, разумно полагая себя всё ещё спящим, принялся развлекаться гротескным развитием озвученных неким посторонним комментатором событий. То идиотская лыбящаяся рожа то и дело выглядывала из мезонина, игриво улыбаясь, чтобы, подобно ребёнку, шустро затем нырнуть обратно в укрытие. Затем явился пузатый лысеющий янки. Казалось, он мог стать супергероем, повелителем женщин и любителем мужчин, каким-нибудь топ-менеджером европейского модельного дома, но вместо этого вынужден был присматриваться к неопрятным, нетрезвым и непривлекательным «девушкам» за сорок. Танцующий с бокалами исполнительный джентльмен, явно опасающийся оставить без пригляда на стойке напитки. «За эти пять минут самоутверждения – все страдания? Не будь дураком, – донёсся обрывок приятно нетривиальной беседы. – Впрочем, главное – выбраться из холодного ада в райское вечное тепло», – и обаяние тут же исчезло. В конце концов, сосредоточился на странноватой девушке, с видом истинной художницы малевавшей что-то на своём кроссовке. На её чуть подёргивавшемся от обилия препаратов лице написано было сознание не просто значимости происходящего – все импрессионисты, а заодно и постимпрессионисты разом перевернули в гробу свои истлевшие кости при виде шедевра обувного искусства. Зелёной ручкой, с вкраплениями красного, претендующее на авторский замысел творение, на деле копирующее незамысловатый узор застиранной шторы напротив.
– Зря смеётесь, – Митя, впрочем, лишь улыбался; на английском обратился к нему кто-то, по-видимому исполнявший здесь функцию распорядителя. – В этот момент она ощущает себя поистине талантливой, а то и вовсе гениальной. Момент безудержного удовольствия в припадке очевидности собственного величия. Да никакой Рафаэль отродясь не испытывал такого удовлетворения от работы. Спрашивается, кто же из них умнее…
– Безусловно, девушка, – согласился потревоженный наблюдатель, впрочем, более тем, что легко перевёл на русский значение слова «отродясь» – до той поры иностранными языками «без словаря» явно не владевший, – только, если честно, задолбали эти f*ing compromises. Хочется чистоты.
– Подойти к ней и сказать, что она набитая дура? А будь вы Гогеном на Таити, поверили бы? Без надежды на воздействие – это всего лишь наслаждение оскорблением, а вы не похожи на ограниченного человека.
Митя поморщился. Он знал, что играет сейчас роль типичного обывателя из сладостных мечтаний о том, что все и вся потянется к нему само, вот сердобольный администратор предложит сейчас выпить:
– Кстати, не хотите бутылочку Leffe?
– Естественно, за счёт заведения, – додумал Митя, – и предлагавший согласно кивнул. – А это что?
– Да неужели же вы никогда не пробовали?! Серьёзно? Это же лучшее на свете пиво, насыщенное и крепкое. Напоминало бы вино, если бы не было намного вкуснее. Соглашайтесь, не пожалеете, – и, не дождавшись одобрения, маг и волшебник отдельно взятой точки в пространстве отправился за бар, который, надо полагать, коль скоро это походило на ночной клуб, должен был непременно наличествовать. – Когда любовь измеряется временем… Абсолютного молчания, – продолжали долетать до него фразы. – Но, – воспитанный слушатель выбросил из монолога серию нецензурных околопостельных ругательств, – при всём том, как бы я вот эту блондинку хорошенько при случае… Бывает, что хочется боли – мужчине не меньше, чем женщине, – продолжал философствовать незнакомец, – а иногда прямо-таки распирает без всяких прелюдий хорошенько так… ну, это самое. Вот
Если годами питаться одними только свежепойманными морскими жителями, то и гречка в результате окажется непередаваемо вкусной. Но если лет тридцать давиться гречкой, а после отправить неизбалованным вкусовым рецепторам кусочек приготовленного в чесночном соусе лобстера, то эффект окажется куда более впечатляющим. В какой-то момент дегустатору показалось, что у него начинается эрекция: неспровоцированная, но основательная и готовая вот-вот перейти в оргазм.
– Ну как? – поинтересовался добрый волшебник, хотя выражение Митиного лица явно исключало всякие толкования, кроме единственного.
– Мать моя, как же хорошо, – закончил он вслух собственную мысль, полным благодарности взглядом одарив того, кто имел власть, право и, что важнее всего, непреодолимое желание доставлять страждущим полпинты. Настоящие: здесь во сне, но настоящие, а не выдуманные, – полпинты настоящего же пива.
В этот момент к происходящему добавилась ещё и музыка. В пучину современных танцевальных ритмов вдруг ворвалась нарастающим фоном балалайка. Три короткие струны, что лучше всех умеют взахлёб веселиться, предпочитая, однако, тоскливо завывать. Без слов – нам хватит и пьяного «м-м», но за которым скрывается порыв. К чему угодно, вот, правда, непременно с одним результатом. «Чем не русская идея, – подумал Митя, – не в бой, не на подвиг эта музыка толкает – на самопожертвование. Потому что есть такое русское слово – надо. И ничего общего с продуманной стратегией завоевателя оно не имеет – не желает иметь». Ещё немного, и он готов был вспомнить очередной жутковатый плод Асатова стихосложения – тот и сам утверждал, что наряду с ямбом, хореем и другими лично для себя он выдумал новый размер, заключающийся в презрении к любым нормам, следуя одному лишь вдохновению. Звуки струн били по Мите всё сильнее, будто плеть хлестала по его унизительно распластанному на столе для экзекуций телу, и кто-то очевидно пришлый, оккупант в чужой форме, качественно, не халтуря, с завидной сноровкой, как только они одни и умеют, превращал его пятую точку в рваную рану. Стегай он его розгами, привыкшая к наказаниям спина, наверное, молча снесла бы несправедливые побои, как вполне умеренную плату за насаждаемый повсюду импортной властью порядок и здравый смысл, но пробудить унизительной процедурой чувство собственного достоинства тем опаснее, если пробудить её у раба. Тогда, наконец, он услышал Асата:
Осень. Природа умирает денно.И нощно.Хрен бы ей не сдохнуть. С другой же стороны —Пора.И честь знать: засиделась очень,Ведь с самого гостит уже утра.Таков удел у среднерусскойРавнины.Безрадостный удел.Свет фонаря в потёмках тусклыйДа вечный чёрный передел.Пойдёт налево – песнь заводит,Направо – что-то говорит.По окнам дождь себе молотит,И пьёт от скуки сибарит.Опять же – местного разлива,Других не держим: русских дух.У будто бы волной приливаШатает спившегося в пухИ прах. Такая наша доля,Наш безнадёги гордый стягРазвеется лениво, поневоле,Пока не постучится враг.Вот тут раздолье, тут забава,Простор души, размах рукам.Пропью хоть пограничную заставу,Но пяди этой грязи не отдам.Хоть трижды не моё, чужое —Колхозное иль барское оно —Помри, но сделай. УдалоеСтановится и полное говно.Когда на дне души скребётся,Рождаясь в боли и хмелю,То дикое, и вот уже неймётсяПройтись в атаку по утру.За звон малиновый, который оплевали,За те берёзки, что давно сожги,За веру – ту, которой и не знали,Но за которую нам сказано: умри.Ну, раз сказали – надо делать.Хотя Варшава, Вена и БерлинОставят по себе надолго памятьИз братских наспех вырытых могил.Но хоть и велики издержки,Мы за ценой не постоим.Мы гордые, пусть даже только пешки,Такой он, этот Третий Рим…И вот уж точно вечный город: оплот славянства,Веры тлен.Вертеп разврата, омут пьянства.Наш. Неизменный…Последнее слово он не вспомнил. Что-то чрезвычайно важное, жизненно необходимое, квинтэссенция той самой, едва привидевшейся русской идеи осталось на той стороне – покрытая мраком утерянной рифмы. Одно, всего лишь одно короткое слово, несколько букв, за которыми скрывается истина. Митя собрался с мыслями и, будто сгруппировавшись перед прыжком, хотел было нырнуть туда снова, чтобы умереть, но достать, когда не слишком аккуратный, едва ли вменяемый и – вот уж точно неудачное стечение обстоятельств, немецкий турист опрокинул на него, сидящего, сверху пиво. Всё бы ничего, но окружённый приятелями и чрезмерно самоуверенный потому бюргер отделался лишь коротким «sorry», мимолётно брошенным через плечо. «Совершенно чрезмерную», – вспомнилась какая-то показавшаяся очень уместной фраза, и, процедив сквозь зубы, для одного себя: «Сейчас я вам устрою, суки, девятое мая», он окончательно потерял мысль в агонии резкой, невероятно жестокой драки. Впрочем, непосредственно драки ожидаемо не вышло, а получилось банальное избиение: остервенело дробя челюсть нарушителя общественного порядка, Митя, наконец, его вспомнил. Им оказался тот самый деревенский увалень, убийство которого и вызвало столь решительную смену декораций. Обаяние сна тут же улетучилось, тайна исчезла, и в повествование вернулся знакомый, плохо оштукатуренный потолок камеры.