OUTSIDE

Ландауэр Исаак

– Я не отказываюсь, – поморщившись от банальности, прервал его Митя, – меня здесь ничего не держит. Не понимаю, не интересно, не хочу. Опоздал родиться, надо полагать.

– А в какое время ты хотел бы жить?

– В недалёком будущем. Когда очередной властный неврастеник решится-таки нажать заветную кнопку, и мир окунётся в хаос Третьей мировой войны.

– Но это же конец человечества.

– Скатертью дорога. По степени воздействия на биосферу, однако, событие окажется не значительнее очередного ледникового периода, и трети видов не погибнет, а те люди, что останутся, снова начнут жить в гармонии с силой.

– Это как?

– Тоже не моя мысль, – предпочел заранее откреститься Митя, – каждое племя, то есть стаю, будет вести истинный лидер. Растить потомство не ради армии солдат – сильный не боится смерти, а потому и агрессивных соседей, не с целью иметь в перспективе стадо послушных рабов, не следуя примитивной функции размножения…

– Но тогда не будет смысла растить его вообще.

– Именно. Только лишь для поддержания на плаву вида, доказавшего свою несостоятельность. Жизнь бок о бок с разочарованием, осознание себя лишним, паразитирующим элементом на земной коре, не умеющим распорядиться знанием. Возврат к существованию без парадигмы безостановочного, едва ли осмысленного прогресса. Античный

Рим придумал арку, составной плуг да эффективный боевой строй, а после тысячу лет законно почивал на лаврах, наслаждаясь растянутым на века моментом статики. Купался в роскоши и удовольствиях, попутно создавая лучшие произведения искусства. Какого, спрашивается, дьявола стремиться вперёд, если гармония уже достигнута. Движение не оправдывает разрушение.

– Отдаёт фатализмом. Впрочем, ты же русский.

– Да хоть немецкий, – взорвался Митя, обратив на себя кучу испуганно-осуждающих взглядов, – много, слишком много даётся нам от рождения, убивая саму мотивацию оставаться человеком, в то время как это должно быть наградой в конце трудного опасного пути. Заслужить надо право ходить на двух ногах, слушать великолепную музыку, наслаждаться пейзажем и обнимать маняще привлекательную женщину.

– Мне кажется, или ты сам себе противоречишь?

– Я вообще, если ты до сих пор не заметил, сплю. А потому – что хочу, то и делаю, – произнеся магическую формулу, Митя ожидаемо проснулся.

Глава V

Грязная серая штукатурка, низкий потолок, заплесневелое стекло решетчатого полуокна, сконструированного таким образом, чтобы и в солнечный день внутрь не проникали свободолюбивые и одним тем опасные лучи. Тюрьма, клетка. Узилище. Отсутствие свободы передвижения, о которой он бредил только что, ноль соблазнов, стабильность минимально обеспеченного существования, возможность посвятить себя чему-то стоящему, значительному – и непременно бессмысленному. Ведь в четырёх стенах всякое действие сродни парадоксу: беготня по вымышленному кругу, вместо того чтобы молча сидеть и ждать. Бесперспективная попытка избежать забвения, нацарапав универсальное ругательство поверх столь же убогого мировоззрения предшественника. Конец главы и целой эпохи. Начало.

Ему вдруг захотелось представить, что он какой-нибудь средней значимости политический заключённый. Недостаточно известный, чтобы судьбой его интересовались озадаченные правами человека западные СМИ, но всё же пострадавший за правду, один из немногих, кому хватило смелости бросить оскорбление власти в лицо, а не только выставить надпись: «Путин – это война» вместо фотографии в мессенджере. Последних в России всегда было с избытком, гордых неповиновением борцов за идеалы гражданского общества – посредством социальной активности на страницах профайла, где, на всякий случай, отсутствовала фамилия. Не то чтобы они сильно его раздражали, но эта вечная игра в непреклонность, оформленную в продуманный, всесторонне контролируемый и потому мнимый риск, временами заставляла его вспомнить те благодатные времена, когда за убеждениями хоть что-то стояло. Лично Диму текущая ситуация устраивала вполне, отчасти – потому что его не трогали, но во многом и благодаря приверженности здоровому праву силы, которое в его понимании всё же перевешивало толерантность, сострадание и прочие свойственные развитому обществу признаки. Подобно всякому на его месте, он не связывал нынешнее пребывание в заточении с этой не слишком жизнелюбивой философией, но полагал его результатом фатального стечения обстоятельств, принудивших его сделать то, что сделал. Морально-этическая подоплека убийства как такового его также не волновала: лишить жизни в честной драке один на один для него равнялось оправданию жестокости, тем более, что в основе поступка лежало тридцатилетней выдержки мировоззрение, основанное на личных понятиях о справедливости. Последнее составляло основу жизненной позиции молодого мужчины, хотя и принимало, как выяснилось, подчас весьма своеобразные формы. Имея достаточно времени для диалога с самим собой, Дима быстро пришёл к заключению если не об оправданности совершённого, то о некоторого рода безысходности, не оставившей ему пространства для маневра.

В интерпретации органов внутренних дел это укладывалось, однако, в банальную сто пятую статью без налёта «интеллигентствующей составляющей», как буквально выразился гражданин следователь, весёлый хваткий парень, запланировавший себе умеренно честолюбивую карьеру. Его задачей было сдать поскорее дело в суд, не вникая в бесчисленные подробности, которые, следуя завету ещё Жеглова, пистолет всё равно не перетянут. К тому же в данном случае виновность оказывалась налицо, чего не отрицал и сам обвиняемый, разве что досаждая на допросах следствию долгими пространными монологами – не относящимися к делу, но полагающимися быть скрупулезно запротоколированными – мокруха в районе была не редкость, но, положительной статистки ради, преступление Димы требовалось классифицировать как бытовуху, с чем наглый убийца категорически не соглашался. На этой почве возникло и развилось между ним и Вячеславом Владимировичем, так звали вершителя правосудия – ну не суд же, в самом деле, выносит приговоры в забытой богом областной дыре, полнейшее недопонимание на грани открытого конфликта.

Ведь стоило подшить к делу все мысленные изыскания подозреваемого, коих накопилось уже на целый почти том, как невинный мордобой с фатальными последствиями тут же превращался в чуть ли не террористический акт со всеми вытекающими отсюда малоприятными последствиями. Излишне пристальное внимание начальства отродясь не доводило никого до добра, а здесь наклёвывалось резонансное дело, которое, упаси бог, ещё и покажут в новостях по телевизору. Идейный непримиримый исламист – что стоит навесить некрещёному ярлык фундаменталиста, творящий полнейшее беззаконие в менее чем ста километрах от центра силы великой державы, вроде как призванной эдакую ересь активно искоренять. Убить из ревности, по пьянке или в результате дорожной разборки – это одно, но привести в исполнение чуть ли не приговор, основанный на личных, ни с кем не согласованных и никем не санкционированных представлениях о справедливости… не успеешь оглянуться, как звёзды с погон полетят. Перспектива очевидно безрадостная в любой исторический период, но особенно удручающая юного поборника законности, положившего себе долгосрочной целью звание полковника, трёхэтажный дом с непременным лифтом, троих отпрысков – видимо, по числу этажей, жену из хорошей, то бишь влиятельной, семьи и парочку смазливых содержанок, дабы скрашивать досуг ревностного служаки.

Согласно закрытым исследованиям, мировоззрение человека в форме необратимо меняется в течение трёх лет безропотной службы закону, но юный Слава прошёл этот тернистый

путь задолго до долгожданного зачисления в ряды. Ещё студентом академии он в своём авто поместил синюю фуражку на обозрение другим участникам движения, полагая одну только принадлежность к закрытой касте достаточным основанием для того, чтобы смотреть на окружающих свысока. Тем более что окружающие, предвидя стремительный взлёт удалого троечника, поспешили согласиться с преимущественным правом бывшего одноклассника на лучшее место под солнцем, чьи благодатные лучи, как хорошо известно, почему-то особенно тепло греют именно подонков. Тайная причина подобной избирательности остаётся на совести судьбы-злодейки, но бездарь Слава отчего-то легко поступил в заведение, куда и по блату-то пробиться непросто. В академические способности ушлого абитуриента верилось с трудом, и потому ходила среди народа другая версия, будто удачно переспал начинающий поборник законности с толстозадой женой декана, чем и обеспечил себе уверенно проходной балл. Теория, имевшая очевидное право на существование, ведь ещё школьником Слава отличался нетребовательностью при выборе подруги на вечер, особенно когда находился под мухой. В последнем случае он и вовсе готов был залезть «хоть на крокодила», как говаривал сам, лишь бы имелась в наличии «перспектива»: вкусно пожрать, выпить нахаляву, получить рецепт на фенобарбитал или умыкнуть из квартиры зазнобы какую-нибудь ценность на продажу. Был у него на сей счёт даже целый кодекс чести, свод правил непримиримого джентльмена, разрешавший красть, если самонадеянная мадам отказалась доставить рыцарю «оральное удовольствие» и не накормила борщом при этом. Однако при наличии достойной шамовки и хорошего, не слишком эмансипированного секса, прекрасный принц от хищений отказывался, полагая себя не в праве обижать «послушную, нежадную бабу». Мировоззрение по стойкости легко перещеголяющее цементную смесь марки М-500, а тут ещё довеском шли потомственная бедность – маманя трудилась продавщицей, а батя вот уже лет двадцать как отсутствовал, закономерное в таком случае унижение и невозможность, вследствие хилой конституции, понавешивать источникам раздражения хороших люлей. Он, было, отличился в начальных классах на школьном поприще, но вскоре осознал, как мало весит дневник отличника, когда на противоположной чаше весов – хорошие кроссовки, модный прикид, карманные деньги и куча дорогих «игрушек» при этом. Одноклассницы его презирали, и заплаканный, спрятавшийся в тёмному углу пропахшей испарениями раздевалки Слава поклялся себе достичь в жизни ровно такого положения, чтобы иметь законное право и возможность затем до самой смерти унижать их в ответ. Цель тем более достижимая, что приятная: тут вам не какой-нибудь бестолково-романтический пушкинский «Выстрел», и будущий разбиватель сердец начал действовать.

Для начала забросил к чёрту учёбу – занятие неблагодарное, к тому же – отнимающее кучу времени. Он нутром чувствовал, что для продвижения по службе интегралы ему точно не пригодятся, а в таком случае – чего ради корпеть над учебниками. Налегал только на русский язык и литературу, как залог грамотной речи и правописания, дальновидно оценив указанные навыки как ключевые при подготовке материалов дела: уже тогда Слай, прозванный так дворовыми хулиганами в награду за резкие, на грани истерики вспышки агрессии, видел себя исключительно следователем по особо важным делам Генеральной прокуратуры. Из полагающихся знатоку классической русской литературы открытий он особенно ценил то, где говорилось о странной готовности окружающих подчиняться – если не власти, до которой было ещё далеко, то хотя бы откровенно наглому, отчасти истеричному напору. В результате тщедушный подросток, чуть что хватаясь за нож, заработал репутацию жестокого, опасного зверёныша, готового пойти до конца в ответ на любую мелочь, покусившуюся на его гегемонию внутри коллектива разнузданных отщепенцев. Компания во дворе подобралась соответствующая: дети из неблагополучных семей, рано пристрастившиеся к алкоголю и прочим более дешёвым развлечениям, среди которых почётное место занимала адаптированная под обновленные реалии «зарница». Милейшая игра, смысл которой заключался сначала в поиске бомжа, а затем в его планомерном избиении – до тех пор, покуда измочаленное тело не переставало реагировать на удары, превратившись в бездушный мешок для глумления победителей. Тут уж каждый развлекался как мог – от банального испражнения на голову поверженному до более изысканных вариаций на тему: то разводили под лежащим костёр, то выливали на лицо кислоту из найденного аккумулятора, с интересом наблюдая, как реагирует на химический раздражитель глазное яблоко. Познавая таким образом окружающий мир, Слава быстро убедился в никчёмности человеческой жизни, когда за ней не стоит закон, то есть погоны по бокам от головы, депутатская корочка, деньги, связи или ещё какой атрибут состоявшейся личности. Жалости, этого пережитка советской эпохи, он закономерно также не испытывал, предпочитая невинных пресмыкающихся презирать, благо в измочаленной плоти трудно оказывалось найти хотя бы отдалённые признаки homo sapiens – разумному, как минимум, хватило бы предусмотрительности убежать.

Верный мечте он, кстати, сделался решительным противником водки, портвейна и той едкого цвета бурды, именуемой аперитив, что пользовались заслуженной популярностью у остальных членов их проникнутой духом анархии группы. Умение противостоять соблазну обеспечило ему сначала уважение «коллег», а затем и лавровый венок бессменного лидера, полюбившегося шпане за готовность всегда идти до конца, если только риск быть пойманными не перевешивал удовольствие от нового впечатления. Кое-кому из младших чинов их импровизированной организации не терпелось попробовать себя в роли насильников, но предусмотрительный Слава поставил на инициативе крест, разъяснив недовольным, что у всякой смазливой девки наверняка отыщется могущественный кобель-покровитель, способный разыскать и наказать тех выродков, что смели покуситься на ценную собственность. Потому особо страждущим до нежных объятий и прочей «девчачьей» чепухи рекомендовано было или обходиться одной левой, или завязать многообещающее знакомство с кем-нибудь из студенток расположенного неподалёку ПТУ, где юные прелестницы осваивали ремесло квалифицированных малярш. Тут он немного схитрил, поскольку истинной причиной запрета была та самая детская клятва, отвергавшая компромисс в виде насилия: ему грезилось женщинами владеть, заставляя их если не любить, то хотя бы пресмыкаться перед облечённым властью состоятельным благодетелем, всякую секунду могущим променять её на новую счастливицу. На первых порах, то есть до получения звания майора, он разрешил себе, в качестве компенсации за многолетнюю стойкость, взять под крыло один-два притона, где опытные жрицы любви утоляли бы разбуженный гормонами голод, но в перспективе не готов был смириться с второсортным наслаждением унижения и без того многократно униженных. Он хотел вытирать ноги о чью-то едва ли не девственную чистоту, давить, глядя в испуганно-молящие глаза.