Озёрное чудо
Шрифт:
К вечеру черное небо глухо прижало Иркутск к земле, и всю ночь до рассвета тихо и густо валил снег, и город, утопая в сугробах, вымер. Лишь слышался в торговых рядах сиплый собачий вой… Там, между двумя железными ларьками, пожилая баба-дворничиха и нашла старика. Он лежал обряженный снежным саваном для вечного и блаженного покоя, а рядом сидел пес, при виде живой души переставший скулить.
Дворничиха, много перевидавшая на своем долгом веку, не испугалась покойника; лишь вздохнула и, отмашисто перекрестившись, слезливо глядя сквозь заснеженный город в свои печали, подумала вслух:
— И то слава Богу, прибрал Господь бедного, — она перекрестила старика. — Опять же сказать, чем такая нонешняя собачья жись, дак
Она еще раз шумно вздохнула, глянула на старика, белого, как лунь, лежащего на голубовато белом, утреннем снегу.
Ноябрь, 1995
ГОСПОДИ, ПРОСТИ
Памяти Василия Шукшина
В белёсом предночном небе, над вороньим крылом меркнущей березовой гривы запалилась желтоватая робкая звезда, и корявый пойменный лес, с половодья опутанный тиной и сивой травой, молитвенно притих, млело и бездумно глядя в наплывающую ночь. Когда прибрежный ивняк и черемушник дремотно смеживал темнеющие веки, Лёня Русак уже избродил полреки, скользя на замшелых зеленых валунах, продираясь сквозь тальник и смородишник; обудил все чаровные омуты, ревучие перекаты и не узрел даже гальяньего [124] хвоста. Злой, голодный как собака, с матерками навьючил дородный рюкзачище, под которым, жилистый, но малорослый, утаился с головой, потом осерчало поскреб пегую бороду и сплюнул в бедовую речку, где туманными зорями отплескалась, отыграла его юность, где теперь не осталось и завалящего хариузка, не говоря уж ленках; даже лягухи отквакали. Мертвая речка…
124
Гальян — мелкая речная рыба.
В свое время по ней, горемычной, сплавляли лес, и от закаменелых топляков на дне уже сбился деревянный пол. А потом химический завод навадился сливать в омут фиолетовые помои, и рыба, что в вершине реки метала икру по весне, а летом вольно паслась, ушла в Байкал и больше не возвращалась.
С дохлого угла волочились тучи, и, хотя солнце давно уж село, небо, добела раскаленное за день, ещё пыхало жаром. Чуть живой, мокрый от пота, так изъеденный комарами и мошкой, что на опухшем, волдыристом лице по-тунгуски светились лишь злые щели, Лёня Русак доплелся наконец до ветхой, без окон и дверей, безбожно исписанной, изрезанной зимовейки. Пол, некогда сколоченный из листвяничных плах домовитым рыбаком ли, сенокосчиком, лихие шатуны выдрали и спалили в кострах, что разводили прямо в зимовье. Чудом уцелели нары и столетня, изрезанная бродяжьми, уркаганьими письменами: вроде «нет счастья в жизни» или: «не забуду мать родную». Возле стылого пепелища валялись консервные банки, бутылки, рваные пакеты и полуистлевшее от сырости, дозелена заплесневелое тряпье.
Разведя подле зимовейки вялый костерок, наспех, без обычной услады почаевал, затем потрусил на щелястые нары сухой ковыль и, забравшись в спальник, начал разбирать гулевые писаницы, про то, что здесь ели, пили, веселились Таня, Саня, а дальше — не то любовь, не то собачья сбеглишь. Теплым илом стал обволакивать душный и липкий сон. Но меж сном и явью, лежа напротив незавешенного оконного проема, он еще глядел соловыми глазами на темнеющий ивняк, на серебристую речную течь, и в память без всякого зова и мана полезла речная нежить. Откреститься бы, да вот, бединушка, не обрел еще такой благой привычки.
Вьюжными, зимними вечерами Лёня Русак до одури начитался бывалыцин про нежить домовую, речную, таёжную, в которую не верил и сызмала, не давал веры и теперь, когда уж борода закуржавела покровским инеем.
И, судачили старики, будто нечисть та, незримо обитая подле живого люда, обросла их свычками, и добрыми, и худыми; мало того, домовые, водяные, лесные шиши стали по-хозяйски приглядывать за ладом в избах и дворах, в лесах, на озерах и реках, до тряского озноба и родимчика пугая шалых мужиков и ляда-щих баб.
«Суеверия… сказки…бес путает… Православному и думать-то грех про окаянную силу…» — прикинул Лёня Русак и, несвыч-ный жить молитвенно, не открестившись от беспятых, стал засыпать. Ночь выстоялась теплая-теплая и глухая, — похоже, перед дождем, и меж туч сияла мертвенно-белая луна.
За полночь Лёня вроде очнулся от сна… а может, еще барахтался в бредовых видениях… хотел, было перевернуться на другой бок, но вдруг приметил в пустую оконную глазницу, что на берегу реки, облитой стылым сиянием, юрко мельтешат торопливые тени. Он, кажется, сел на нарах, оцепенело глядя в сияющую оконницу, — оторопь взяла… И приблазнились…
Вначале послышался знобящий душу, многоголосый и заунывный плач или вой, потом привиделось: в реке, на заросших зеленоватой тиной, кряжистых топляках голосили водяные с подкоряжными, омутными девами, — упились заводскими помоями, нанюхались вонючих дымов, тяжко опадающих в речную течь. На обличку смутные духи зрелись людьми, — без рогов и хвостов, в скудной травяной одёве, — и всё же это тоскливо гуляла нежить.
Анчутка серый маял гармонь и вопил, роняя на меха ковылистый чуб, изредка оглядывая бражников синеватыми, но опустевшими, пьяно размытыми глазами:
Не такой уж горький я пропойца, Чтоб тебя не видя умереть…— Серый, вжарь повеселей, чтоб ни печали, ни покоя! — щелкнув пальцами, велел плечистый и корявый водяной мужик.
Серый тиснул жалобно проворчавшие бардовые меха, но тут же развалил их с рявканьем, метнув пальцы по ладам и басам, и взыграл «комаринский мужик».
— Дай жару, Яшка, чтоб чертям стало тошно!
И Яшка, распластавший рубаху до пупа, забухал косопятыми кирзачами в деревянный пол; плясал «камаринского», плясал молча, с жутким и злобным старанием, но изломанно, куражливо, как пляшет тоскующий русский мужик без бога и царя в голове. Глаза его плакали, текли хмелью, — видать, ныла, скулила горемышная душа — и на отмашистых скулах катались набрякшие мстительные желваки.
Мы не с радости гуляем, Не с веселья водку пьем, Все продали и пропили, Завтра по миру пойдём…