Озеро призраков
Шрифт:
— Слушай и ты, Тихон, — говорит он таким голосом, что скотник содрогается. Больно серьёзен и взаправдашен был и Тимоня, и его светлый клок волос, как бы приклеенный ко лбу, и его глаза, пустые и мертвящие, и рука его белая с пальцем-коротышкой, по-зимнему незагорелая, лежавшая сиротливо поверх одеяла. И весь он был отрешённый, ступив ногой уже в другой мир, где всё по-иному и где можно говорить только правду. — Слушай, Тиша! Сволочь я… Самая последняя…
И Тимоня стал рассказывать всё, что только передумал. Говорил он складно, как читал в книжках, высоко, с подъёмом, каким мог в эту минуту,
«Боже, как легко умирать, — думал он, когда прерывал свою покаянную речь, чтобы немного отдохнуть. — Не понесу в могилу ничего, очищу душу, и легче мне будет ступить в юдоль мрака и бесконечности. — Он запнулся в мыслях. — Какие-то не свои слова говорю», — отметил он и посмотрел на жену. Та вытирала концом платка красные от слёз глаза. Тимоня тоже прослезился, так ему стало себя жалко.
Он временами забывался, голос его звучал тише, иногда прерывался. Тимоня засыпал, но не надолго. Снова открывал глаза, просил:
— Налей ещё, Тиша! Как идёт, проклятая, знает, что в последний раз.
За окнами неспешно стал сереть дрожащий февральский рассвет. Он слабо сочился через двойные стёкла, ещё не отличаемый от электрического домашнего света.
Тихон давно делал знаки сестре, чтобы она уходила.
— Иди приляг, отдохни, — говорил он ей. — Уже утро.
— Как же это так, Тиша, а? Как это так? — Она всё не могла прийти в себя после рассказа Тимони.
— Отдохни, — успокаивал её Тихон. — Приляг.
Груша ушла наконец и затихла в своей комнате.
Тихон подошёл к окну, отодвинул тюлевую занавеску.
— Ух, ты! — воскликнул он, прижав лоб к стеклу… — Сколько снегу-то!.. За всю зиму столько не выпадало!..
Липы на улице стояли в белых шапках, в белых воротниках были крыши домов. Кустарник в палисадниках прогнулся под тяжестью снега, образуя мохнатые сугробные шалаши.
В деревне светились окна. Тихону было видно, как напротив, у Фроловых, Николай Кузьмич, хозяин, орудуя деревянной лопатой, раскидывал снег, расчищая двор. Утопая в снегу, на колодец пробиралась Настасья, тёща Лёшки Осколкова, дружка Тихона. Бабка шла, высоко поднимая ноги в валенках, чтобы не зачерпнуть снег. Два ведра плыли по бокам, оставляя на снежной замети две извилистые борозды.
Сзади раздался стук отодвигаемой табуретки. Тихон оглянулся. Хлупнев сидел на диване и щурился от света. Чуб его был взъерошен и высоко вздёрнут надо лбом. Глаза пронзительно смотрели перед собой, но, казалось, ничего не видели. Но это продолжалось несколько мгновений. Тимоня неожиданно вывалился из-под одеяла и босой прошёлся чуть не вприсядку возле дивана, помахивая поднятой к потолку рукой.
— Что, взяла, старая! — кричал он. — Шалишь, старуха! — обращался он к воображаемой смерти. — Мы ещё повеселимся! Ещё не всё выпито-съедено. А ты — в гроб! Ещё не выросло то дерево, из которого Тимошке Хлупневу в земле домик сделают. Нетушки! Тимоня ещё повертит на этом свете.
Он бегал вприпрыжку вокруг стола и победно поглядывал на обескураженного шурина, который прирос от неожиданности к полу,
— Что стоишь? — кричал ему Тимоня, всё больше распаляясь. — Давай наливай! Щас снова к Полинке полетишь. Отошёл я! Праздновать будем, крути-верти.
Тихон подошёл к дивану, налил в стакан.
— Ну вот, совсем отудобел. А то всё лимонился: Клашка. Клашка!..
— А что — Клашка? — не понял Тимоня.
Он остановился, глаза загорелись, уставились на Тихона.
— Ты что — сбрендил? Лоб пробил, каяся в грехах, выложил тут всё, как у попа на исповеди, а теперя — что Клашка. Во даёт!
— Говори-и-ил? — захлебнулся словом Тимоня.
— Хы-ы, — Тихон повёл бровью. — Да складно как…
Тимоня поскрёб затылок, призадумался.
— Я-я… говори-и-ил? — спросил он снова.
Тихон усмехнулся:
— Ты что — не помнишь? Матерился да свои похождения рассказывал. Как у болота, у Духмяной горки…
— Так и впрямь?..
— Что я врать буду. Ты у жены лучше спроси.
Тимоня подбежал к табуретке, схватил стакан, опрокинул его в рот и подлетел на одной ноге к Тихону. Глаза его стали злыми.
— А соврал я, понял? Соврал! Хотел Грушку проверить!
Тихон уставился на Тимоню.
— Да, да-а! Что вылупился! — Тимоня поправил сползшие брюки. — Ловко я вас надул, а-а? Ха-ха-ха! — И запел во всё горло:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
1981
ТРИ МЕСЯЦА ЛЕТА
В ту ночь Климов долго не мог заснуть. Он лежал с закрытыми глазами, прислонив лоб к холодной стене террасы, старался думать о приятном, но сон не шёл. Сначала он не мог понять, почему не засыпает. Потом неожиданно, отчётливо, как-то вдруг, понял: рядом у соседей во дворе, лаяла собака. Лаяла она не сердито, ему представлялось даже нехотя, тягуче. Она прерывала лай, с минуту раздумывала, что ей делать дальше, и продолжала лаять. Наконец она затихла, только слабо повизгивала. А Климов стал думать: отчего она лаяла так? Может быть, ей было скучно? Скучно оттого, что её держат на цепи за глухим тесовым забором, а ей хотелось побегать по деревне, забежать на высокий берег и смотреть оттуда на широкую и яркую луну, которая, чуть качаясь в облаках, лила свой белёсый свет на тусклую речную воду.
За садом загрохали цепью. Заскрипел ворот колодца. Вот он, видно, выскользнул из рук — ведро полетело в глубину, плескаясь и ударяясь о стенки сруба.
Это слышно явственно, будто происходит за спиной, совсем рядом. Черпак ударяет о край ведра. Наверное, пили… Кто мог в такой поздний час пить воду? Кто-то с похмелья или запоздавший, утомившийся в дальней дороге человек. Вот он вылил оставшуюся воду обратно в колодец. Это был чужой. Он не знал деревенских законов.
Рано утром Климов ушёл на плотину. Взял лодку и стал удить. За тёмно-синим лесом не торопясь вставало большое и жаркое солнце. Оно будило луговую траву, тяжёлевшую от росы, светило сумрачную, тяжёлую после ночи воду. В прибрежных круглоголовых кустах бредника во всю распевали птицы.