Ожерелье королевы
Шрифт:
— Ей-Богу, дружище, нам, по-видимому, придется выпить кофе наедине… Э, да куда же он пропал?
Ришелье огляделся, но маленький старичок исчез, как и все остальные.
— Как бы то ни было, — сказал маршал со злобной ухмылкой, напоминавшей усмешку Вольтера, потирая одну о другую свои высохшие белые руки, унизанные кольцами, — я единственный из всех моих сегодняшних гостей умру в своей постели! В своей постели! Граф де Калиостро, я не принадлежу к людям, не верящим вам. В своей постели, и, насколько возможно, позднее… Эй, камердинер, а мои капли?
Камердинер вошел с флаконом в руке, и маршал прошел вместе с ним в свою спальню.
Часть первая
I
ДВЕ НЕЗНАКОМКИ
Зиму 1784 года, это чудовище, пожравшее шестую часть Франции, мы не смогли — хоть она рычала у каждой двери — увидеть в доме г-на герцога де Ришелье, укрытые в его теплой и благоуханной столовой.
Морозные узоры на окнах — это роскошь природы рядом с роскошью человека. У зимы есть свои бриллианты, пудра и серебряные вышивки для увеселения глаз богача, закутанного в меха. Он едет в закрытой карете, защищающей его от холода, или сидит в теплом, уютном, как гнездышко, увешанном бархатными драпировками помещении. Холод — это роскошная забава, непогода — простая смена декораций, и богатый наблюдает ее из окон, следя за действиями великого и вечного машиниста, которого зовут Богом.
Действительно, тот, кому тепло, может любоваться почерневшими деревьями и находить прелесть в развертывающейся перед ним печальной панораме одетых зимним покровом равнин.
Тот, чье обоняние щекочут ароматные испарения ожидающего его обеда, может время от времени вдохнуть через полуоткрытое окно освежающий мысли резкий запах морозного воздуха и ледяное дыхание снега.
Тот человек, наконец, который после дня, проведенного им в покое и довольстве (а миллионами его сограждан — в страданиях и лишениях), ложится под стеганое одеяло, на тонкое белье в теплую постель, — такой человек, как тот эгоист, о котором говорит Лукреций и которого восхваляет Вольтер, может находить, что все прекрасно в этом лучшем из возможных миров.
Но тот, кому холодно, не замечает великолепия природы, равно пышной и в белом, и в зеленом одеянии.
Тот, кто голоден, опускает свои взоры на землю и отвращает их от неба, не озаренного солнцем и, следовательно, не дарящего улыбки несчастному.
В то время, о котором мы говорим, то есть приблизительно в половине апреля, триста тысяч несчастных, умиравших от холода и голода, стенали в одном только Париже, в котором, под предлогом, что ни в одном городе не живет столько богатых людей, не было принято никаких мер, чтобы не дать бедным умереть от холода и лишений.
За четыре месяца зимы морозы заставляли бедняков стекаться из деревень в города, как зима обыкновенно выгоняет волков из лесов в деревни.
Вышел весь хлеб, все топливо.
Не было хлеба для тех, кто еще мог терпеть стужу; не было дров, чтобы печь хлеб.
Париж уничтожил в один месяц все заготовленные запасы; купеческий старшина, человек непредусмотрительный и неспособный, не находил возможности доставить во вверенный его попечению город двести тысяч корд дров из окрестностей столицы, находившихся от нее на расстоянии десяти льё.
Когда стояли морозы, он ссылался на то, что лошади не могут идти по льду; когда наступала оттепель, он отговаривался недостатком телег и лошадей. Людовик XVI, как всегда добрый и человеколюбивый, как всегда первым замечавший и принимавший к сердцу материальные нужды народа (социальные нужды легче ускользали от его внимания), ассигновал двести тысяч ливров на наем повозок и лошадей и наконец вменил парижанам в обязанность позаботиться самим об удовлетворении насущной потребности в топливе.
Но спрос продолжал превышать подвоз. Пришлось установить норму покупки. Никто не имел права брать с дровяных складов больше вуа, а затем — больше полвуа дров. Тогда у ворот складов, как позднее у дверей булочных, стали тесниться покупатели, образуя длинные хвосты очередей.
Король истратил все деньги своей личной казны на раздачу пособий. Он взял три миллиона из таможенных доходов и употребил их на оказание помощи несчастным, объявив, что все другие заботы должны отступить перед этой неотложной нуждой — голодом и холодом!
Королева, со своей стороны, пожертвовала из своих личных сбережений пятьсот луидоров. Монастыри, больницы, общественные здания были превращены в убежища для бедных; все дома, начиная с королевских замков, открыли по приказанию владельцев свои ворота, чтобы дать беднякам доступ во дворы, где они укрывались, греясь около больших костров.
Все надеялись на скорую оттепель
Но небеса были неумолимы: солнце каждый вечер закатывалось окутанное розоватым туманом; звезды сияли на небе холодным, резким блеском, точно похоронные факелы, и ночные морозы опять сковывали льдом снег, растаявший было ненадолго под солнечными лучами.
Днем тысячи рабочих, вооруженных кирками и лопатами, скалывали лед, сгребали снег и складывали вдоль домов, и эти двойные холодные валы, возвышаясь по обеим сторонам мостовой, делали и без того по большей части слишком узкие улицы еще более тесными. Колеса тяжелых карет скользили во все стороны, лошади спотыкались и падали на каждом шагу, заставляя жаться к этим ледяным стенам прохожих, которым угрожали три опасности — возможные обвалы, вероятность угодить под экипаж и, наконец, риск упасть.
Вскоре груды снега и льда достигли такой вышины, что заслонили собой лавки и закрыли проходы. Кроме того, пришлось отказаться от скалывания льда, так как на это не хватало ни рабочих сил, ни лошадей.
Наконец Париж признал себя побежденным и предоставил зиме свободу действий. В таком положении дел прошел декабрь, январь, февраль и март. Изредка двух-, трехдневная оттепель обращала Париж в целое море, так как в городе не было ни сточных труб, ни идущих под уклон улиц.
По некоторым улицам в такие дни нельзя было пробраться иначе как вплавь. Лошади тонули в воде. Кареты не рисковали проезжать по таким улицам даже шагом, так как им пришлось бы стать лодками.