Ожерелье королевы
Шрифт:
В 1784 году, как и в 1770-м, когда мы впервые водили по ней наших читателей, Сен-Клод была приличной улицей, правда несколько темноватой, не особенно опрятной и людной, малозастроенной и малоизвестной. Но так как она носила имя святого и имела все свойства улицы в Маре, то в трех-четырех составлявших ее домах жило несколько бедных рантье, бедных торговцев и просто бедняков, позабытых даже в церковных книгах здешнего прихода.
Кроме этих трех-четырех домов, на углу бульвара возвышался особняк довольно величественного вида, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократической постройкой. Но это здание с окнами, расположенными выше ограды двора, которые, если бы зажечь по случаю какого-нибудь торжества канделябры и люстры в доме, осветили бы всю улицу, — это здание было самым темным, самым немым и самым глухим в этом квартале.
Дверь никогда не открывалась; на окнах, заложенных кожаными подушками, на пластинках жалюзи и на ставнях лежал слой пыли, возраст которой физиологи или геологи должны были бы оценить как, по крайней мере, десятилетний.
Изредка какой-нибудь прохожий — прогуливающийся от нечего делать, любопытствующий или просто сосед — подходил к воротам и принимался разглядывать двор этого особняка через большую замочную скважину.
Он мог увидеть густую траву, выросшую между плитами мощеного двора, которые поросли мхом и позеленели от плесени. Иногда огромная крыса, повелительница этого покинутого владения, спокойно проходила по двору и скрывалась в погребах, что с ее стороны было излишней скромностью, так как она имела в своем исключительном и полном распоряжении гостиные и очень удобные помещения, где кошки не могли ее потревожить.
Если это был случайный прохожий, то, удостоверившись в полнейшем безлюдье дома, он продолжал свой путь; но если это был сосед, то, поскольку особняк возбуждал в нем немалый интерес, он по большей части оставался довольно долго в такой созерцательной позе, что заставляло другого соседа, также привлеченного любопытством, присоединяться к нему. Тогда между ними почти всегда завязывался разговор, сущность которого, если не подробности, мы можем привести с полной достоверностью.
— Сосед, — спрашивал новоприбывший того, кто смотрел через замочную скважину, — что вы такое видите в доме господина графа де Бальзамо?
— Сосед, — отвечал смотревший, — я вижу крысу.
— А! Вы позволите?
И второй любопытный, в свою очередь, наклонялся к замочному отверстию.
— Видите вы ее? — спрашивал отстраненный у захватившего его место.
— Да, — отвечал тот, — вижу. Э, сударь, она разжирела.
— Вы находите?
— Я в этом уверен.
— Еще бы, она живет себе спокойно.
— И, вне всякого сомнения, в доме, что бы там ни говорили, наверное, остались лакомые кусочки.
— Лакомые кусочки! Вы думаете?
— Проклятье! Ведь господин де Бальзамо исчез слишком быстро, чтобы не забыть чего-нибудь.
— Э, сосед, что можно оставить в наполовину сгоревшем доме?
— Пожалуй, вы правы, сосед.
И еще раз полюбовавшись на крысу, они расходились в испуге, что сказали слишком много по такому таинственному и щекотливому вопросу.
Действительно, со времени пожара дома, или, вернее, одной части дома, Бальзамо скрылся; после него никакой ремонт не производился и особняк оставался покинутым.
Оставим же возвышаться в ночном мраке, погруженным в глубокую тьму и сырость, со своими балконами, занесенными снегом, и крышей, попорченной огнем, этот старый особняк, мимо которого мы не хотели пройти, не остановившись перед ним как старинные знакомые; а затем, перейдя на правую сторону улицы, взглянем на примыкающий к обнесенному высокой стеной садику узкий и высокий дом, выделяющийся на серовато-голубом небе как белая длинная башня.
На крыше этого дома бросается в глаза каминная труба, как бы играющая роль громоотвода, а как раз над ней сверкает и мигает блестящая звезда.
Последний этаж был бы совершенно незаметен, если бы не свет, виднеющийся в двух из трех окон фасада.
Остальные этажи темны и безмолвны. Спят ли уже жильцы? Лежа под одеялом, берегут ли столь дорогие в этом году свечи и столь ценные дрова? Как бы то ни было, четыре этажа не подают никакого признака жизни, тогда как пятый не только живет, но и светится не без некоторой претензии.
Постучим в дверь и поднимемся по темной лестнице, что кончается у пятого этажа, где у нас есть дело. Простая подвижная лестница, прислоненная к стене, ведет в верхний этаж.
У дверей висит ручка звонка; соломенная циновка и деревянная вешалка — вот вся меблировка лестничной площадки.
Открыв первую дверь, мы входим в темное и лишенное всякой мебели помещение: это и есть комната с неосвещенным окном. Она служит прихожей и ведет во вторую комнату, убранство которой заслуживает нашего пристального внимания.
Пол вместо паркета выложен плитами; окраска дверей крайне аляповатая; мебель состоит из трех кресел некрашеного дерева, обитых желтым бархатом, и плохонькой софы, подушки которой от времени сильно обмялись и похудели.
Обивка старых кресел также обвисла и пришла в ветхость; когда кресла были новы, они блестели и были очень упруги; но пружины их от старости потеряли всякую упругость, способность сопротивляться и покорно оседали под тяжестью тела; если же гость одерживал над ними победу, то есть садился в кресло, они издавали жалобный стон.
Прежде всего взор здесь привлекают два портрета на стене. Свеча и лампа (одна поставлена на трехногом столике, а другая — на камине) направляют свой свет на портреты, так что оба они находятся в самом фокусе этого двойного освещения.
Берет на голове, длинное и бледное лицо, тусклый взгляд, остроконечная бородка, воротник с брыжжами — все это слишком хорошо знакомо, чтобы зритель не узнал сразу же на первом портрете изображение Генриха III, короля Франции и Польши.
Под портретом надпись черными буквами по облупившейся позолоте рамы: «Генрих де Валуа».
Другой портрет заключен в раму с более свежей позолотой и, судя по письму, сделан недавно. Он изображает молодую женщину, черноглазую, с тонким прямым носом, выступающими скулами и линией рта, свидетельствующей о хитрости его обладательницы. Она причесана… вернее, она придавлена целым сооружением на голове из волос и лент, так что по сравнению с ним маленький берет Генриха III производит впечатление кучки выброшенной кротом земли рядом с пирамидой.