Ожерелье королевы

Дюма Александр

Но Париж, верный своему характеру, смеялся над смертью, распевая про оттепель, как раньше пел про голод. Парижане отправлялись толпами на рынки любоваться, как торговки рыбой расхваливали свой товар и бегали за покупателями по воде, обутые в громадные кожаные сапоги, в заправленных в сапоги панталонах и подоткнутых до пояса юбках, обрызгивая друг друга, смеясь и возбужденно жестикулируя. Но так как оттепель продолжалась очень недолго, а лед становился все толще и прочнее, отчего вчерашние лужи превращались назавтра в скользкий, блестящий ледяной паркет, то кареты пришлось заменить санями, которые передвигали по льду конькобежцы или везли лошади, имевшие подковы с острыми шипами. Сена, замерзшая на несколько футов в глубину, служила местом свиданий праздных людей, упражнявшихся на ней в беге, катании на коньках, — вообще во всевозможных играх. Разгоряченные этой гимнастикой, они бежали затем, как только чувствовали потребность в отдыхе, к ближайшим кострам, чтобы не давать испарине на теле застывать.

Многие предвидели, что уже наступает такое время, когда сообщение по воде кончится, а так как и сухопутное станет невозможным, то, следовательно, прекратится подвоз съестных припасов, и Париж, это гигантское тело, подобно тем чудовищным китам, которые, поселив вокруг себя смерть и опустошение, остаются затертыми полярными льдами и гибнут от голода, не имея возможности, как то делают служившие им добычей маленькие рыбки, проскользнуть в щели между льдинами и проникнуть в места с более умеренным климатом, в более обильные пищей воды.

Ввиду такого крайнего положения дел король созвал свой совет. На нем было решено выслать из Парижа (то есть предложить вернуться в свои провинции) епископов, аббатов и монахов, беззаботно позабывших о своем местожительстве; губернаторов и провинциальных интендантов, сделавших Париж ареной своей служебной деятельности, и, наконец, судейских, предпочитавших Оперу и светское общество своим украшенным лилиями креслам.

Действительно, все эти господа сжигали пропасть дров в своих богатых особняках и истребляли массу провизии в своих огромных кухнях.

В Париже было также немало дворян-землевладельцев из провинции, которым решено было посоветовать вернуться в свои замки. Но начальник полиции господин Ленуар заметил королю, что так как все эти люди не обвиняются ни в каких преступлениях, то нельзя принудить их выехать из Парижа на другой же день после полученного ими предложения; следовательно, они могут проявить с отъездом известную медлительность, которая будет отчасти проистекать от их нежелания, а отчасти от плохого состояния дорог. Таким образом, оттепель наступит прежде, чем можно будет воспользоваться выгодами предлагаемой меры, а между тем все неудобства ее скажутся раньше.

Сострадание, выказанное королем, который опустошил свои сундуки, и милосердие королевы, потратившей все свои сбережения, возбудили своеобразную благодарность в народе, который увековечил памятниками, столь же преходящими, как зло и добро, воспоминание о тех щедротах, которые изливали на бедняков Людовик XVI и королева. Как некогда солдаты воздвигали триумфальные арки победоносному генералу из оружия врагов, от которых их спас полководец, так и парижане воздвигали королю и королеве обелиски из снега и льда на самом поле битвы, где шла борьба с зимой. Все приняли участие в этом созидании: рабочие приложили свой труд и умение, художники — свой талант, и изящные, гордые, прочные обелиски появились на углах главных улиц, а бедняк-поэт, которого щедроты государя застали в мансарде, принес в дар сочиненную им от полноты сердца надпись на обелисках.

В конце марта началась оттепель, но не полная, а чередовавшаяся с морозами, которые усугубляли среди парижского населения обнищание, страдания и голод и вместе с тем сохраняли в целости снежные памятники.

Никогда еще нищета не достигала таких размеров, как в этот последний период, когда при показывавшемся временами и уже пригревавшем солнце холодные ночи казались еще более тяжелыми. Толстый слой льда растаял, и обильные ручьи потекли в Сену, выступившую из берегов. Но в первых числах апреля снова наступили холода, и полуразвалившиеся обелиски, на поверхности которых выступила было вода, предвещавшая их скорую гибель, снова затвердели, хотя утратили прежнюю правильную форму и стали ниже. Толстый слой снега покрыл землю на бульварах и набережных, на которых снова появились сани, запряженные резвыми лошадьми. Но все это было хорошо только на набережных и бульварах. На улицах же кареты и быстро мчащиеся кабриолеты возбуждали панический ужас у пешеходов, которые не слышали их приближения и не могли спастись от них, будучи стеснены в своих движениях высившимися с обеих сторон ледяными стенами, так что часто попадали под колеса экипажей, тщетно пытаясь ускользнуть от них.

В считанные дни Париж наполнился ранеными и умирающими. Здесь один лежал со сломанной ногой, разбившись о лед при падении; там у другого была пробита грудь оглоблями кабриолета, который, раскатившись по льду, не мог разом остановиться. Тогда полиция начала принимать меры для спасения от экипажей тех, кто уцелел от холода, голода и наводнений. Богатых, давивших бедных, заставили платить штрафы. В те времена, времена владычества аристократии, существовала своего рода иерархия и в езде: принцев крови возили очень быстро, причем кучер даже не кричал прохожим: «Берегись!»; герцогов и пэров, дворян и девиц из Оперы возили крупной рысью; президентов и финансистов — обыкновенной рысью; франты обычно ездили в кабриолетах и сами правили лошадью, а жокей, стоя сзади, кричал «Берегись!» всякий раз, как его господин задевал или давил какого-нибудь несчастного.

А затем, как говорит Мерсье, кто мог, вставал. Но, в конечном счете, если парижанин видел нарядные сани с красиво выгнутой спинкой, вроде лебединой шеи, скользящие по бульварам; если он мог любоваться прекрасными придворными дамами в куньих и горностаевых шубках, как метеоры проносившимися мимо по блестящему ледяному паркету; если, наконец, золоченые бубенцы, красные сетки и перья на головах лошадей забавляли детей, стоявших рядами там, где можно было видеть все эти прелести, — парижские обыватели забывали про нерадивость полиции, про грубость кучеров, а бедняки забывали, по крайней мере на минуту, о своих горестях, так как в то время в них еще сильна была привычка подчиняться богатым людям или тем, кто желал казаться таковыми.

При таких-то обстоятельствах, неделю спустя после обеда, данного г-ном Ришелье в Версале, в один прекрасный, солнечный, но холодный день в Париж въехало четверо изящных саней, быстро скользивших по заледеневшему снегу, покрывавшему мостовую набережной Кур-ла-Рен и конец Бульваров, начиная с Елисейских полей. За городом снег мог долго сохранять свою девственную белизну, но в Париже сотни тысяч шагов, которые прохожие делают за час, быстро портят и грязнят роскошный зимний покров.

Сани, свободно скользившие по снегу, остановились было у бульваров, где сухой снег сменился грязью; на солнце стало теплее, и началась непродолжительная оттепель. (Мы говорим «непродолжительная», потому что удивительная прозрачность и чистота воздуха предвещали ночной мороз, который зачастую губит в апреле первые листья и цветы.)

В первых санях сидело двое мужчин, в дорожных плащах из коричневого сукна, со стоячими отложными воротниками. Единственная разница, которую можно было подметить между одеждой того и другого, состояла в том, что у одного пуговицы и петлицы были обшиты золотом, а у другого — шелком.

Этих двух мужчин везла вороная лошадь, из ноздрей которой так и валил пар; они ехали впереди вторых саней и время от времени оглядывались, точно охраняя их.

Во вторых санях сидели две женщины, так тщательно закутанные в меха, что нельзя было разглядеть их лица. Можно даже сказать, что было бы трудно определить, к какому полу принадлежали эти два существа, если бы высокие прически, увенчанные маленькими шляпами с развевающимися перьями, не указывали на то, что это были женщины.