Ожерелье королевы

Дюма Александр

У Шарни не было времени углубиться в эти размышления; наперсница королевы забеспокоилась и прервала разговор. Кавалер сделал такое движение, точно собирался пасть ниц; без сомнения, аудиенция была окончена, его отсылали.

Шарни притаился за толстым деревом. Все три лица этой группы, расставаясь, должны были неминуемо по очереди пройти мимо него. Затаить дыхание, молить гномов и сильфов заглушить все звуки на земле и в небе — вот все, что ему оставалось.

В эту минуту ему показалось, как что-то светлое скользнуло вниз по накидке королевы; мужчина поспешно нагнулся к траве, затем почтительно поднялся и побежал: иначе нельзя было назвать поспешность его ухода.

Но спутница королевы удержала его, тихо окликнув. Когда он остановился, она вполголоса бросила ему одно слово:

— Подождите!

Кавалер был очень послушным, так как тотчас остановился и стал ждать.

Тогда обе женщины под руку прошли в двух шагах от места, где прятался Шарни, и легкая струя воздуха, поднятая платьем королевы, покачнула стебли трав у самых ног молодого человека.

Он узнал духи королевы, которые так любил, — смесь вербены с резедой. Это было двойное опьянение — от запаха и от воспоминаний.

Женщины прошли мимо него и скрылись.

Несколько минут спустя прошел и незнакомец, о котором молодой человек почти забыл, провожая глазами королеву до самой калитки; незнакомец пылко, безумно целовал свежую, душистую розу — несомненно ту самую, что привлекла своей красотой внимание Шарни, когда королева входила в парк, и сейчас только упала у него на глазах из рук его государыни.

Роза, поцелуи розе! При чем тут тайный посол и государственные тайны?

Шарни едва не потерял рассудок. Он хотел уже броситься на этого человека и вырвать у него цветок, когда появилась спутница королевы.

— Идемте, монсеньер! — позвала она.

Шарни, думая, что перед ним один из принцев крови, прислонился к дереву, чтобы не упасть без сознания на траву. Незнакомец бросился по тому направлению, откуда раздался голос, и исчез вместе с дамой.

IX

РУКА КОРОЛЕВЫ

Шарни, вернувшись к себе совершенно разбитым от жестокого удара, чувствовал себя не в силах снести новое несчастье.

Итак, судьба привела его обратно в Версаль, послала ему это драгоценное убежище единственно для того, чтобы разжечь его ревность и навести на след преступления, совершенного королевою с полным презрением к супружескому долгу, королевскому достоинству и верности в любви.

Без сомнения, человек, с которым королева виделась в парке, был ее новым любовником.

Шарни в ночной лихорадке, в бреду отчаяния напрасно старался убедить себя в том, что человек, получивший розу, был посланником и что роза — всего лишь знак тайного договора, предназначенный заменить собою письмо, которое может оказаться слишком компрометирующим.

Ничто не могло убить в нем подозрения. Несчастному Оливье оставалось только оценить собственное поведение и спросить себя, почему перед лицом такого несчастья он остался совершенно безучастным.

После недолгого размышления было легко понять инстинктивное побуждение, внушившее ему эту бездеятельность.

В минуты самых сильных жизненных кризисов действие мгновенно вырывается из глубины человеческой натуры и инстинкт, дающий этот толчок, представляет у людей с тонкой организацией не что иное, как сочетание привычки и мысли, рождающейся в высшей степени быстро и своевременно. Если Шарни ничего не предпринял, то потому, что дела королевы его не касались, что, проявив любопытство, он выказал бы и свою любовь, что, компрометируя королеву, он выдавал и себя, а когда человек желает обличить изменника, то явиться самому предателем — роль очень невыгодная.

Он ничего не предпринял, поскольку, подойдя к лицу, удостоенному королевским доверием, он рисковал завязать неблаговидную, некрасивую ссору, оказаться в положении человека, нападающего из засады, чего королева никогда не простила бы ему.

И наконец, обращение «монсеньер», произнесенное в конце угодливой спутницей, явилось спасительным, хотя и поздним предостережением, которое остановило Шарни и открыло ему глаза в минуту самой безумной ярости. Что было бы с ним, если бы, обнажив шпагу против этого человека, он услышал, что того называют монсеньером? И насколько тяжелее станет его вина, если падать придется с такой высоты?

Таковы были мысли, волновавшие Шарни всю ночь и все следующее утро. Но, как только настал полдень, вчерашний день перестал существовать для него. Осталось только лихорадочное, страстное ожидание ночи, которая даст ему, быть может, новые разоблачения.

С какою тревогой бедный Шарни занял место у окна, ставшего его единственным местопребыванием, тесной рамкой, в которой сосредоточилась для него вся жизнь! Кто увидел бы его притаившимся за густой листвой винограда, прильнувшим к проделанным им отверстиям в ставнях, которые он не открывал из боязни, как бы кто-нибудь не догадался, что домик обитаем, — кто увидел бы его в этой дубовой раме, увитой зеленью, тот легко мог бы принять его за старинный портрет, скрытый за занавесками, которыми заботливые и почтительные потомки укрывают в старинных замках изображения предков.

Когда настал вечер, наш пылкий наблюдатель был охвачен мрачными и безумными мыслями.

Обычные звуки приобретали для него какое-то особое значение. Издали он увидел королеву, поднимавшуюся на крыльцо; впереди лакеи несли несколько факелов. Она показалась ему задумчивой, нерешительной, точно на ней сказалось волнение прошлой ночи.

Мало-помалу гасли все огни в службах; безмолвный парк наполнялся тишиной и прохладой. Деревья и цветы, уставшие за день красоваться, лаская взоры и услаждая гуляющих, стараются по ночам, быть может, когда их никто не видит и не трогает, восстановить израсходованную ими свежесть, благоухание и гибкость. И действительно, леса и растения спят, подобно людям.

Шарни запомнил час свидания королевы. Пробило полночь.

Сердце Шарни, казалось, готово было разорваться в груди. Он прижался к оконной раме, чтобы заглушить биение его, становившееся слишком сильным и слышным. Скоро, говорил он себе, откроется калитка и заскрипят засовы.

Но ничто не нарушало тишины леса.

Тогда только у Шарни мелькнула мысль, до этой минуты, к его удивлению, не приходившая ему в голову, что два дня подряд не повторяются одни и те же события, что в этой любви ничего не было обязательного, за исключением самой любви, и что весьма неосторожны были бы те, кто, поддавшись такой непреодолимой привычке, не смогли бы прожить двух дней, не увидевшись.