Ожерелье королевы
Шрифт:
— Монсеньер, ни слова более; меня давит смертельная тяжесть — ваша тайна. Я не в силах нести ее дольше. И чего не сделает ваша неосторожность, случай или недоброжелательство какого-нибудь врага, то сделают угрызения совести. Я считаю ее способной в припадке отчаяния во всем признаться королю.
— Великий Боже, возможно ли! — воскликнул г-н де Роган. — Она может это сделать?
— Если бы вы ее видели, то сжалились бы над ней.
Кардинал поспешно встал.
— Что же делать? — сказал он.
— Утешить ее своим молчанием.
— Она подумает, что я ее забыл.
Жанна пожала плечами.
— Она обвинит меня в трусости.
— В трусости? Когда дело идет о ее спасении? Никогда.
— Разве женщина прощает человеку, который добровольно отказывается видеться с нею?
— Не судите о ней так, как стали бы судить обо мне.
— Я знаю ее величие и силу. Я люблю ее за мужество и благородное сердце. Она может положиться на меня, как и я полагаюсь на нее. Я увижусь с ней в последний раз, она узнает все мои затаенные мысли, и то, что она решит, выслушав меня, я выполню как священный обет.
Жанна встала.
— Как вам угодно, — сказала она. — Идите! Только вы отправитесь один. Возвращаясь сегодня, я бросила ключ от парка в Сену. Вы поедете, когда вам заблагорассудится, в Версаль, а я тем временем уеду в Швейцарию или Голландию. Чем дальше я буду от бомбы в момент ее взрыва, тем менее мне будут страшны ее осколки.
— Графиня, вы хотите покинуть меня, бросить! О Боже! С кем же я буду говорить о ней?
Тут Жанна вспомнила сцены из Мольера; еще ни один безумный Валер не подавал столь хитрой Дорине более удобных реплик.
— Ведь у вас есть парк и эхо, — сказала Жанна. — Поведайте им имя Амарилис.
— Графиня, сжальтесь. Я в полном отчаянии, — с искренним сердечным порывом сказал прелат.
— Ну, — воскликнула Жанна резким энергичным тоном хирурга, решившегося на ампутацию, — если вы в отчаянии, господин де Роган, то все же не допускайте себя до ребячеств, более опасных, чем порох, чума и сама смерть! Если вы так дорожите этой женщиной, то сохраните ее вместо того, чтобы терять, и если вы не совсем лишены сердца и памяти, то не делайте попыток увлечь в своем падении за собою тех, кто оказал вам дружескую услугу. Я не хочу играть с огнем. Клянетесь ли вы мне, что не сделаете ни одного шага, чтобы увидеть королеву? Даже увидеть ее, понимаете, — а тем более заговорить с ней — в продолжение двух недель? Клянетесь ли вы? Тогда я остаюсь и смогу еще служить вам. Или вы решаетесь всем пренебречь, чтобы нарушить ее запрещение и мое? Если я это узнаю — десять минут спустя тронусь в путь. Выпутывайтесь как знаете!
— Это ужасно, — пробормотал кардинал. — Какое страшное, головокружительное падение — низвергнуться с вершины такого счастья! О, я умру!
— Ну-ну, — шепнула ему на ухо Жанна, — ваша любовь ведь вся основана на самолюбии.
— Теперь это любовь, — возразил кардинал.
— Так пострадайте немного, — сказала Жанна, — это неизбежное условие в данном положении. Решайте же, монсеньер… Оставаться мне? Или ехать по дороге, ведущей в Лозанну?
— Оставайтесь, графиня, но найдите мне какое-нибудь успокаивающее лекарство. Рана слишком мучительна.
— Клянетесь вы слушаться меня?
— Слово Рогана!
— В таком случае лекарство найдется. Я запрещаю вам свидания, но не запрещаю писем.
— Правда? — воскликнул безумец, воскресая от этой надежды. — Я могу писать ей?
— Попытайтесь.
— И… она ответит мне?
— Я попробую добиться этого.
Кардинал осыпал поцелуями руки Жанны и назвал ее своим ангелом-хранителем.
Должно быть, он изрядно насмешил этим демона, жившего в сердце графини.
XII
НОЧЬ
В тот же день, в четыре часа пополудни какой-то всадник остановился на краю парка, за купальней Аполлона.
Всадник совершал прогулку для своего удовольствия; напоминая своей задумчивой красотой Ипполита, он ехал шагом, бросив поводья на шею коню.
Он остановился, как мы сказали, у того места, где г-н де Роган последние три дня оставлял свою лошадь. Земля в этом месте была взрыта подковами, а кусты вокруг дуба, к которому кардинал привязывал лошадь, объедены.
Всадник спешился.
— Да, опустошение изрядное, — сказал он и подошел к стене.
— Вот следы ног того, кто взбирался на стену; вот калитка, которую недавно открывали. Я так и думал. Тот, кто воевал с индейцами в саваннах, сумеет распознать следы лошади и человека. Итак, прошло уже две недели с тех пор, как вернулся господин де Шарни; за эти две недели он еще нигде не появлялся. Вот та дверь, которую граф избрал для входа в Версаль.
Проговорив это, всадник вздохнул так тяжело и глубоко, точно его душа готова была вырваться вместе с этим вздохом.
— Пусть же мой ближний наслаждается счастьем, — прошептал он, всматриваясь в красноречивые следы на траве и на стене. — Что Господь дает одним, в том отказывает другим. Господь знает, почему одним он посылает счастье, другим — несчастье… Да будет благословенна его воля!
Все же я желал бы каких-нибудь доказательств. Но какой ценой, каким образом получить их?
О, нет ничего легче. Ночью в кустах невозможно заметить человека, зато он со своего скрытого наблюдательного пункта может увидеть всех, кто явится сюда. Сегодня вечером я спрячусь в кусты.
Всадник подобрал поводья лошади, не спеша сел в седло и исчез за поворотом стены.
Что касается Шарни, то он, повинуясь приказанию королевы, заперся у себя, ожидая вестей от нее.
Настала ночь. Никто не являлся. Вместо того чтобы караулить у окна, выходящего в парк, Шарни смотрел в другое окно той же комнаты, выходившее на маленькую улицу. Королева сказала: «Ждите меня у двери охотничьего домика…» Но в этом домике окна и двери приходились вровень с первым этажом. Важно, что можно было видеть всякого, кто подойдет. Он всматривался в темную ночь, с минуты на минуту надеясь услышать галоп лошади или поспешные шаги курьера.