Ожерелье королевы
Шрифт:
— В среду вы дали ему для поцелуя обе руки.
— О! — прошептала она, кусая пальцы. — И наконец, в четверг, вчера?
— Вчера вы с этим человеком провели полтора часа в гроте Аполлона, где спутница ваша оставила вас наедине.
Королева стремительно поднялась.
— И… вы… меня… видели? — проговорила она, отчеканивая каждое слово.
Шарни поднял к небу руку, выражая готовность поклясться.
— О, — пробормотала королева, в свою очередь давая волю гневу, — он клянется в этом!
Шарни торжественно повторил свой обвинительный жест.
— Меня! Меня! — сказала королева, ударяя себя в грудь. — Вы видели меня?
— Да вас… Во вторник на вас было зеленое платье с золотыми муаровыми полосами; в среду — платье с крупными голубыми и коричневыми разводами; вчера, вчера — шелковое платье цвета опавших листьев, которое было на вас, когда я в первый раз поцеловал вашу руку! Это были вы, несомненно вы! Я умираю от горя и стыда, говоря вам: клянусь жизнью, клянусь честью, клянусь Богом, — это были вы, ваше величество, это были вы!..
Мария Антуанетта принялась ходить большими шагами по террасе, не заботясь о том, что ее странное волнение могло быть замечено зрителями, которые, стоя внизу, пожирали королеву глазами.
— Если бы я тоже поклялась… — сказала она, — если бы я поклялась моим сыном и моим Богом! Ведь и у меня есть Бог, как и у вас!.. Нет, он не верит мне!.. Он не станет мне верить!
Шарни опустил голову.
— Безумный! — продолжала королева, с силою встряхнув его руку, и увлекла его с террасы в комнату. — Значит, это очень редкостное наслаждение — обвинять невинную, безупречную женщину; значит, это необыкновенно почетно — покрывать бесчестьем королеву… Веришь ли ты, если я тебе говорю, что ты видел не королеву? Веришь ли ты, если я Господом нашим Христом клянусь, что эти три дня я не выходила из дворца после четырех часов дня? Хочешь, тебе подтвердят мои прислужницы, король, который меня здесь видел, что я не могла быть в другом месте? Нет… нет… он мне не верит! Он мне не верит!
— Я видел! — холодно возразил Шарни.
— О, — воскликнула вдруг королева, — я знаю, я знаю! Ведь мне уже бросали в лицо эту ужасную клевету! Разве меня не видели на балу в Опере, когда я привела весь двор в негодование? Разве меня не видели у Месмера, в состоянии невменяемости, когда мой вид оскорблял зевак и уличных женщин?.. Вам это хорошо известно, ведь вы дрались из-за меня на дуэли!
— Ваше величество, тогда я дрался из-за вас, потому что не верил этому. Теперь я стал бы драться потому, что верю этому.
Королева подняла к небу руки с жестом отчаяния; две горячие слезы скатились с ее лица и упали на грудь.
— Боже мой, — сказала она, — пошли мне какую-нибудь спасительную мысль. Я не хочу, чтобы этот человек презирал меня, о Боже!
Шарни был потрясен до глубины души этою простой и страстной молитвой. Он закрыл лицо руками.
Королева умолкла. После минутного раздумья она произнесла:
— Сударь, вы обязаны дать мне удовлетворение за нанесенную обиду. И вот чего я от вас требую. Три ночи подряд вы меня видели в парке, в обществе мужчины. Между тем вы знаете, что кто-то уже злоупотребляет своим сходством со мной; что какая-то женщина — не знаю, кто она, — имеет в лице и в походке что-то общее со мной, несчастной королевой; но так как вы предпочитаете думать, что это я совершаю ночные прогулки в парке, и настаиваете на этом, то приходите в парк в тот же час: я буду сопровождать вас. Если вы видели вчера меня, то, очевидно, не увидите меня сегодня, так как я буду около вас. Если это будет другая женщина, то отчего бы нам вместе не посмотреть на нее? И если мы ее увидим… Ах, сударь, пожалеете ли вы тогда о том, что заставили меня сейчас так страдать?
Шарни прижал обе руки к сердцу.
— Вы делаете слишком много для меня, ваше величество, — пробормотал он, — я заслуживаю смерти, не уничтожайте меня своей добротой.
— Я уничтожу вас доказательствами, — сказала королева. — Никому ни слова. Сегодня вечером в десять часов будьте один у охотничьей калитки; вы увидите, на что я пойду, чтобы убедить вас. Идите, сударь, и ничем не выдайте себя.
Шарни молча преклонил колено и вышел.
В конце второй гостиной ему невольно пришлось пройти под пристальным взглядом Жанны, которая пожирала его глазами, готовая по первому зову королевы вместе со всеми войти к ее величеству.
XI
ЖЕНЩИНА И ДЕМОН
Жанна заметила смятение Шарни, заботливость королевы и стремление обоих начать разговор.
Для такой наблюдательной женщины этого было более чем достаточно, чтобы догадаться о многом; с нашей стороны будет излишним объяснять то, что читатели уже поняли.
После подстроенной Калиостро встречи г-жи де Ламотт с Олива комедия трех последних ночей не нуждается в комментариях.
Входя к королеве, Жанна стала прислушиваться и наблюдать; ей хотелось прочесть на лице Марии Антуанетты доказательства верности своих подозрений.
Но королева с некоторых пор научилась всех остерегаться. Она ничем не выдала себя, и Жанна должна была ограничиться одними догадками.
Она приказала одному из своих лакеев проследить за г-ном де Шарни. Слуга вернулся и донес, что г-н граф вошел в домик на краю парка, возле буковой рощи.
«Нет никакого сомнения, — подумала Жанна, — это влюбленный, и он все видел».
Она услышала, как королева сказала г-же де Мизери:
— Я чувствую большую слабость, моя милая Мизери, и лягу сегодня около восьми часов.
И на какое-то возражение первой дамы покоев добавила:
— Я не приму никого.
«Дело достаточно ясно, — сказала себе Жанна, — надо быть дурой, чтобы не понять».
Королева, взволнованная недавней сценой с Шарни, вскоре отпустила всю свиту. Жанна обрадовалась этому впервые со времени своего появления при дворе.
«Карты смешались, — сказала она себе. — В Париж! Пора разрушать то, что я создала».
И она тотчас уехала из Версаля.
Приехав домой, на улицу Сен-Клод, она нашла там великолепный серебряный сервиз — подарок, присланный кардиналом в то утро.
Бросив равнодушный взгляд на это подношение, хотя и весьма ценное, она посмотрела из-за занавески на окна Олива, остававшиеся еще закрытыми. Чувствуя утомление, Олива спала. День был очень жаркий.
Жанна велела отвезти себя к кардиналу, которого нашла сияющим, дерзким, раздувшимся от радости и гордости; сидя за роскошным бюро, чудом искусства Буля, он неутомимо рвал и снова принимался писать какое-то письмо, которое начиналось каждый раз одинаково, но никогда не заканчивалось.
Услышав доклад камердинера, монсеньер кардинал воскликнул: