Ожерелье королевы
Шрифт:
Принимая поздравления с добродушием истинного счастливца — причем для того, чтобы выказать ему больше чести и больше дружбы, все стоявшие в левой шпалере перешли на правую сторону — и волей-неволей оглядывая собиравшуюся вокруг него группу, Оливье заметил прямо перед собой одиноко стоявшего человека и в чаду упоения все же невольно был поражен его мрачной бледностью и неподвижностью.
Он узнал Филиппа де Таверне, который был затянут в мундир и держал руку на эфесе шпаги.
С тех пор как Филипп после дуэли побывал с визитами вежливости в передней своего противника, с тех пор как доктор Луи подверг Шарни заточению, никаких отношений между соперниками не существовало.
Шарни, видя, что Филипп смотрит на него спокойно, без доброжелательства, но и без угрозы, поклонился ему; Филипп ответил ему поклоном издали.
Потом, раздвинув рукою окружавшую его группу, Оливье сказал:
— Простите, господа, позвольте мне исполнить долг вежливости.
И, пройдя пространство, разделявшее правую и левую шпалеры придворных, он прямо подошел к Филиппу, который не двинулся с места.
— Господин де Таверне, — сказал он с еще более любезным поклоном, — на мне уже давно лежал долг поблагодарить вас за проявленное беспокойство о моем здоровье, но я приехал только вчера.
Филипп покраснел, взглянул на него и тотчас опустил глаза.
Шарни продолжал:
— В самые ближайшие дни, сударь, я буду иметь честь отдать вам визит и надеюсь, что вы не станете таить зло против меня.
— Никоим образом, сударь, — ответил Филипп.
Шарни собирался протянуть ему руку, чтобы Филипп вложил в нее свою, когда барабан возвестил о приближении королевы.
— Идет королева, сударь, — медленно проговорил Филипп, не ответив на дружеский жест Шарни.
Точкой в этой фразе был поклон, скорее меланхоличный, чем холодный.
Шарни, несколько удивленный, поспешил присоединиться к своим друзьям в правой шпалере.
Филипп остался на своей стороне, как часовой.
Королева приближалась; видно было, как она улыбалась то одному, то другому, принимала или приказывала принять прошения. Она еще издали увидела Шарни и, не спуская с него глаз, с тою дерзкой отвагой, которую она вкладывала в свои привязанности и которую ее враги называли бесстыдством, громко сказала:
— Просите сегодня, господа, просите… Сегодня я ни в чем не могу отказать.
Звучание и смысл этих волшебных слов пронзили Шарни до глубины сердца. Он вздрогнул от радости: это была его благодарность королеве.
А ее внезапно вывел из сладостного, но опасного созерцания шум шагов и звук чьего-то голоса.
Шаги раздались по каменным плитам слева от нее; взволнованный, но серьезный голос произнес:
— Ваше величество!
Королева увидела Филиппа и в первую минуту не смогла удержаться от легкого жеста удивления, оказавшись между этими двумя людьми, из-за которых, быть может, упрекала себя, потому что слишком сильно любила одного и недостаточно — другого.
— Вы, господин де Таверне?! — воскликнула она, поборов волнение. — Вы хотите что-то у меня попросить? О, говорите.
— Десятиминутную аудиенцию, когда вашему величеству угодно будет найти время, — сказал Филипп и поклонился; лицо его по-прежнему было суровым и бледным.
— Я дам вам ее сейчас же, сударь, — ответила королева, украдкой взглянув на Шарни и с невольным опасением видя его так близко от недавнего противника, — идите за мной.
И она пошла быстрее, услыхав за собой шаги Филиппа; Шарни остался на месте.
Она продолжала тем не менее принимать письма, прошения и ходатайства, отдала несколько приказаний и вошла в свои покои.
Четверть часа спустя Филипп был введен в библиотеку, где ее величество принимала по воскресеньям.
— А, господин де Таверне, войдите, — сказала она, приняв беззаботный тон, — войдите и извольте быть поприветливее. Надо вам признаться, я всегда испытываю беспокойство, когда кто-нибудь из Таверне желает со мной говорить. Все члены этой фамилии — вестники беды. Скорее успокойте меня, господин де Таверне, и скажите, что вы явились не с тем, чтобы сообщить о каком-нибудь несчастье.
Филипп, побледнев после этого предисловия еще больше, чем во время недавно разыгравшейся между ним и Шарни сцены, и видя, как мало благосклонности вкладывает королева в свои слова, сдержанно возразил:
— Ваше величество, имею честь заверить вас, что на этот раз я приношу королеве добрую новость.
— А, так это новость! — сказала королева.
— Увы, да, ваше величество.
— Ах, Боже мой! — продолжала она тем же веселым тоном, который делал Филиппа таким несчастным. — Вот вы уже говорите «увы!» Горе мне, горе, как сказал бы испанец! Господин де Таверне сказал «увы!».
— Ваше величество, — серьезным тоном продолжал Филипп, — двумя словами я настолько вас успокою, что ваше благородное чело не только не омрачится сегодня при приближении одного из Таверне, но и никогда не омрачится по вине кого-нибудь из членов фамилии Таверне-Мезон-Руж. С сегодняшнего дня последний из этой семьи, кого вашему величеству угодно было почтить некоторым расположением, исчезнет и никогда не вернется более к французскому двору.
Королева сразу оставила веселый тон, к которому прибегла как к средству против волнений, ожидаемых ею от этой встречи.
— Вы уезжаете! — воскликнула она.
— Да, ваше величество.
— Вы… также!
Филипп поклонился.
— Моя сестра, к своему сожалению, уже оставила ваше величество, — сказал он, — я же еще менее нужен королеве и потому уезжаю.
Королева опустилась в кресло в сильном смятении; она вспомнила, что Андре просила разрешения навсегда покинуть двор на другой день после той встречи у доктора Луи, когда Шарни получил от Марии Антуанетты первый знак расположения.
— Странно, — прошептала она задумчиво.