Ожерелье королевы
Шрифт:
И не добавила ни слова.
Филипп продолжал стоять, как мраморное изваяние, ожидая, чтоб его отпустили.
Королева вскоре стряхнула с себя оцепенение.
— Куда же вы едете? — спросила она.
— Я хочу присоединиться к господину де Лаперузу, — сказал Филипп.
— Господин де Лаперуз сейчас на Ньюфаундленде.
— Я все подготовил, чтобы догнать его.
— Вы знаете, что ему предсказывают ужасную смерть?
— Не знаю, ужасную ли, — сказал Филипп, — но скорую — да.
— И вы едете?
На лице Филиппа появилась прекрасная улыбка, благородная и кроткая.
— Поэтому-то я и хочу присоединиться к Лаперузу, — сказал он.
Королева снова погрузилась в тревожное молчание.
Филипп продолжал почтительно ждать.
В благородной и храброй натуре Марии Антуанетты вновь, более чем когда-либо, пробудилась отвага.
Королева встала, подошла к молодому человеку и сказала, скрестив свои белые руки на груди:
— Почему вы уезжаете?
— Потому что меня очень занимают путешествия, — спокойно ответил он.
— Но вы же совершили путешествие вокруг света, — возразила королева, на минуту введенная в заблуждение этим героическим спокойствием.
— Вокруг Нового Света, да, ваше величество, — продолжал Филипп, — но не вокруг Старого и Нового вместе.
Королева сделала жест досады и повторила то, что она сказала Андре:
— Эти Таверне — железные характеры, стальные сердца. Вы с вашей сестрой страшны мне: вы друзья, которых в конце концов начинаешь ненавидеть. Вы уезжаете не ради путешествий — они вам уже надоели, — а чтобы покинуть меня. Ваша сестра говорила, что ее призывает влечение к монашеской жизни, но в ее сердце горит бурное пламя под слоем пепла. Она просто захотела уехать — и уехала. Дай Бог ей счастья! А вы! Вы ведь могли бы быть счастливы. И вы тоже уезжаете. Недаром же я вам сейчас только говорила, что Таверне приносят мне беду!
— Пощадите нас, ваше величество; если бы вы соблаговолили глубже заглянуть в наши сердца, вы в них увидели бы одну безграничную преданность.
— Послушайте, — гневно воскликнула королева, — вы — квакер, а она — философ, вы оба невозможные люди! Она воображает, что свет — это своего рода рай, в который можно войти только будучи святым, а вы считаете свет каким-то адом, куда проникают одни дьяволы… И оба вы покинули свет: одна потому, что нашла в нем то, чего не искала, а другой потому, что не нашел в нем того, чего искал. Не права ли я? Э, мой милый господин де Таверне, позвольте людям оставаться несовершенными и от королевских семей требуйте только, чтобы они были наименее несовершенными представителями рода человеческого — будьте снисходительны или, лучше сказать, не будьте эгоистичны.
Она вложила слишком много страсти в эти слова. Филипп получил преимущество.
— Ваше величество, — сказал он, — эгоизм становится добродетелью, когда он служит для того, чтобы ставить на высокий пьедестал предмет своего поклонения.
Она покраснела.
— Я знаю только одно, — сказала она, — что я любила Андре, а она меня покинула. Я вами дорожила, а вы меня покидаете. Для меня унизителен факт, что два таких совершенных — я не шучу, сударь, — человека оставляют мой двор.
— Ничто не может унизить такую высокую особу, как ваше величество, — холодно сказал Таверне, — стыд не достигнет чела, столь высокого, как ваше.
— Я стараюсь угадать, — продолжала королева, — что могло вас оскорбить.
— Меня ничто не оскорбило, ваше величество, — с живостью возразил Филипп.
— Вас утвердили в чине; ваша карьера продвигается успешно, я вас отличала…
— Я повторяю вашему величеству, что при дворе мне все нравится.
— А если б я вас попросила остаться… если б я вам приказала?
— Как ни прискорбно, я должен был бы ответить вашему величеству отказом.
В третий раз королева замкнулась в молчании: для ее логического ума это было то же самое, что для уставшего дуэлянта — отступить, чтобы использовать короткую передышку для нового выпада.
И, как всегда бывало у нее в подобных случаях, он не замедлил последовать.
— Быть может, вам здесь кто-нибудь не нравится? Вы ведь очень обидчивы, — сказала она, устремляя на Филиппа свой ясный взор.
— Нет, дело совсем не в этом.
— Мне казалось, что вы в дурных отношениях… с одним дворянином… с господином де Шарни… которого вы ранили на дуэли… — проговорила королева, постепенно воодушевляясь. — И так как вполне естественно избегать тех, кого мы не любим, то, увидев, что господин де Шарни вернулся, вы пожелали оставить двор.
Филипп ничего не ответил.
Королева, составив себе несправедливое мнение об этом честном и храбром человеке, заподозрила, что имеет дело с заурядной ревностью, и потому безжалостно продолжала:
— Вы только сегодня узнали, что господин де Шарни вернулся. Сегодня! И сегодня же вы просите об отставке?
Лицо Филиппа покрылось мертвенной бледностью. На него нападали, его топтали ногами — и он перешел в наступление.
— Ваше величество, — сказал он, — действительно, я только сегодня узнал о возвращении господина де Шарни, но все же это случилось ранее, чем думает ваше величество: я встретил господина де Шарни около двух часов ночи у калитки парка, ведущей к купальне Аполлона.
Королева побледнела в свою очередь; восхищенная и одновременно испуганная безупречной учтивостью, которую Филипп сохранял в своем гневе, она сдавленным голосом прошептала:
— Хорошо, уезжайте. Я вас более не удерживаю.
Филипп поклонился в последний раз и медленно вышел.
Королева в изнеможении упала в кресло.
— Франция! Страна благородных сердец! — воскликнула она.
XIV
РЕВНОСТЬ КАРДИНАЛА
Между тем кардинал пережил три ночи, весьма непохожие на те, воспоминание о которых неотступно преследовало его.
Ни от кого никаких известий! Никакой надежды на чье-либо посещение! Это мертвое молчание после волнений страсти было подобно темноте подземелья после радостного солнечного света.
Сначала кардинал убаюкивал себя надеждой, что его любовница, будучи прежде всего женщиной, а потом уже королевой, захочет узнать, какого характера было проявленное к ней чувство и нравится ли она любовнику после испытания так же, как до него. Физическая подоплека этого чисто мужского рассуждения стала обоюдоострым оружием, которое жестоко ранило кардинала, обернувшись против него самого.