Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
Я только не понимал, как тот же текст адаптировать для детей. (Вижу, что и это проплывает мимо вас, как готовое облако.) Хотя элементов достаточно. Будет заметно, что об этом повествует инфантильный рассказчик, а не сам ребенок, каким бы он ни был умным не по годам, астеничным, хорошим. Я мог бы написать и какой-нибудь стишок о счастье, трамта-рамта-дифирамб, и написал бы его тоненьким голоском, как евнух из мультфильма, — и приписать молодому Кишу. И все бы сошлось, победа, светопреставление!
Но что же разбудило меня в то утро? Тень,
Что напоминало это действо, подручная содомия?
Возбудившийся наносил несколько капель оливковых масляных слез из рыбных консервов на чувствительные, деликатные места и позволял коту обсасывать их беззубыми челюстями.
И вот так, беззубый любовник-зверь, жиголо с толстым влажным языком, гладкими деснами, мягким нёбом и плотью, стал всеобщим любимцем, обласканным и закормленным, вечно живым, несмотря на свою гипертрофированную кошачью природу со склонностью к промискуитету, вопреки периодическим проявлениям ревности — кто-то однажды привязал к его хвосту пустую консервную банку, и животное обезумело от страха, постигая грязную, истинную черную неблагодарность.
Долго потом всех, включая и надзирателей, до конвульсий пугал какой-нибудь похожий грохочущий звук, дребезжание бешеных цыганских кибиток, трещотки футбольных фанатов, мрачная тахикардия, когда вспоминали перепуганного Жигуля, летевшего по коридору, спасаясь от угрожающего звука, который он сам и производил, и догонял. Кис-кис, адью, сфинкс, спокойной ночи, любовное безумие!
Но тогда, во времена без голых женщин, в нездоровой «Форме», время от времени на стул взбиралась какая-нибудь гиперактивная блоха и начинала свой поэтический солилоквий, совсем как в каком-нибудь лирическом Гайд-парке.
О голых красках и чистых временах, о летней сутолоке, о коровьем бешенстве и молитвенных похмельях, о тяжелых кошмарах и свином сердце, о тюремном бунте, так, скажем, говорил упомянутый выше Саша Кубурин, или примерно так, потому что его следующие стихи смешиваются с шумом, что смешного, что смешного, ерзал С.К. холерически и скалился из своего мрака, и только хороший и въедливый знакомый мог предположить, как у него в это мгновение на сморщенном лице повыше фальшивой бороды проявляются жирно красные отпечатки гипертонии, а уши все сильнее белеют, бескровные, потому что мы, господи, помилуй, смеялись, пока он, глубоко погрузившись в собственный голос, так, что жилы вздувались на шее, в бешенстве выплескивал в писклявый, давно скончавшийся микрофон все, что у него было, на подпольном студенческом концерте, которых тогда было полно в каждой подобной норе.
Моя мать хотела, чтобы мне снилась бабочка на венце сердца, а мне приснился твой член, — повторял поэт, выкопав откуда-то заранее подготовленный победоносный вопрос, кто из вас осмелился бы задвинуть настолько скандально и мужественно,
Мы внизу, облака — наверху. Так мы начали, мы это уже сказали, полагаю, для иных клятв уже поздно. Впрочем, что ты за специалист по «мужественному», с таким гермафродитским именем, с такой тоской на дне глаза, — спросил его кто-то из веселой братии, Ладислав, если не ошибаюсь, и Сашенька, смущаясь, выступал из круга, сам не понимая, следует ли вразумить нахала дракой, или же опять предстать перед всеми смешным и безруким, потому что совсем недавно он прибыл откуда-то, и все еще бродил по городу как юный лунатик, а когда его кто-нибудь спрашивал, поедет ли он в праздники в деревню, и есть ли там медведи, нервно бормотал, я же дитя асфальта, что, по правде говоря, было совсем неплохим стилистическим приемом.
Иногда он путался в своих урбанистических метонимиях, но, тем не менее, на вечеринках затягивался марихуаной, как псих (разве можно было в то время представить себе наркомана-деревенщину, на «фергюссоне», в заломленной на затылок шляпке, изукрашенной, словно плевками, охотничьими значками, посреди борозды, под кайфом!), так что однажды, накурившись, едва не спалил свою съемную берлогу (пострадали, к счастью, только отвратительные шторы, от вида которых хотелось блевать).
И так далее, о’кей, все это как-то проходит, разве что во всем этом сюжете я не могу вообразить себя.
Но была тогда здесь та женщина, вы уже знаете, Наталка, старше меня, опытная, связанная с чем-то вроде искусства (как бы это понял, скажем, даже провинциальный русский, который ничего не видит дальше кончика собственного языка), было ли дело в известном комплексе, свидетельствующем о невыясненных отношениях с матерью, в фетишистской преданности швабре с седыми волосами, запачканной рыжей краской, в извращенной ли склонности к морщинистым женским шеям под свисающими пеной двойными подбородками, — я в это не углублялся, обычно такие вещи примеряют на других, а мы просто треплемся, воспринимаем это естественно, как легкую дрожь, рефлекс, знаете ли. В то время у меня на глазу выскочил ячмень.
Моя любовная жизнь сводилась в основном к влажным снам, просмотру порнофильмов и облизыванию фотографий обнаженных девушек в журналах про секс. Некоторое время я жил с почтовой работницей, но быстро смылся, плоть ее вечно была перепачкана клеем с почтовых марок и штемпельной краской, как в старом фильме, который показывали за стеной.
И вот, у этой Наталки Заклан была какая-то история с Кишем (не сказать, был ли то анекдот или роман, но уж никак не любовь), что она доказывала обезоруживающим жестом, бесшумно выдвигая самый нижний ящик комода (с истертыми полозьями, смазанными еврейским мылом), со дна которого, соединив большой палец с указательным, а три оставшихся сложив гребешком, как это делают повара, подтверждающие превосходный вкус пищи, или, как будто поймав за хвост одурманенную, приносящую счастье белую мышь, а то, что она извлекала на свет дня, невольно демонстрируя шрамы, оставшиеся после давней попытки резать вены, оказывалось благоговейно сложенной увядшей салфеткой из гостиничного ресторана со смазанной эмблемой какого-то провинциального «Эксельсиора», потому что взгляд созерцающего должен был остановиться на каракулях латиницы, призванных изобразить хвалебную рецензию Киша на неизданный поэтический сборник указанной дамы.