Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
И как ты это себе представляешь, — спросил меня Ладислав, поглаживая оторопевшее лицо Карделя, утопающее в глянцевой репродукции. Эту твою пьесу. Чтобы взрослые играли детей? Святой Себастьян в образе подростка? Юный Киш с бильярдным шаром на голове, с которого стекает вода, под прицелом его безумного вильгельмтеллевского дядюшки в «Бильярде» Негоша? Твой инфантильоный замысел мне абсолютно отвратителен. Что это опять за «боевая лира
Или она вросла в ту, что осталась, никому не предназначенную, — Ладислав продолжил царапать глаза недолговечного святого с портрета, как суеверный — врачующую фреску. А когда понял, что делает, после секундного колебания с треском захлопнул книгу. Следовательно, это не вся литература впала в детство, а та, детская, полностью ее парализовала. Например, как церковь не должна перерасти в государство, только наоборот. Кто об этом говорил? Сашенька Кубурин? Видишь, в чем дело, — спрятал Ладислав грязные пальцы.
Смотри-ка, «Научная фантастика ГДР», — поднял Ладислав жалкую брошюрку. У них стена все еще стоит. Похоже, что тут шагу ступить нельзя без реактивного «вартбурга» и астронавтов в контрабандных румынских штанах с притороченным к ним толстым, пестрым лассо…
Интересно, каким бы немцем был Карл Май, восточным или западным? Рассекал бы на скальпированном «мерседесе»-кабриолете, или на «вартбурге», нагруженным карабинами для охоты на медведя? Был бы ли он мной?
Вопросы, вопросы… Наши подсчеты прервал запыхавшийся Иоаким с известием, что арнаут, похоже, пошевелился.
Понимаешь, — сказал Деспот, пока мы стояли за спиной у доктора, поднимавшего веки больного и заглядывавшего за горизонт, — ожидания чаще всего не сбываются, они слишком велики. В большинстве случаев ничего не происходит. Когда женщина видит, как ее муж помогает какой-то другой женщине укладывать в багажник чемодан, то сразу решает, что это побег. Но ведь это банальность, далекая от замысла и желания… До тех пор, пока тебя не настигнет нечто действительно ужасное. Доктор, не угостите ли сигареткой?
Конечно, — отвечает тот, выпрямившись, и сует ему в рот дымящийся окурок.
Наверное, эту я не смогу спрятать за ухо, — замечает Ладислав. Из окурка выпадает уголек, легко гаснущий под точной слезой.
Однако все было не совсем так. Разве это не авантюра? Чем дольше я присматривал за недвижным бедолагой, по приказу делал ему массаж, измерял его неподвижные ногти, тем больше убеждался в том, что давно знаю, кто он, хотя из Центральной тюрьмы его доставили инкогнито, в истории болезни стоял только номер. Мускулистым телом борца с повязкой у сердца он напоминал полубога с истекшим сроком годности, усыпленного андроида из научно-фантастического фильма, пусть даже и гэдээровского.
Или Шварценеггера с прооперированными клапанами, — дополнил Ладислав мою мысль, щупая подсохший бинт на его груди.
Но ведь война все-таки, — по-стариковски
И все-таки, в лице без проблеска сознания, даже настолько искаженном едва видимой границей между двумя мирами, я с уверенностью узнал то, мальчишеское.
Говорят, он все это слышит, — мусолил Деспот потемневший фильтр, — и тут только один стоящий вопрос: на чью он перейдет сторону? Вниз или вверх. Когда время в его праздном чистилище истечет, он легко соскользнет, сюда или туда.
Мы внизу, облака — наверху. Признайтесь, отличное начало.
И вот стою я здесь, у тюремного окна, с печального подоконника которого беззубый кот изгнал всех птичек. Напрасно я посыпаю жесть, как солью, окаменевшими крошками. Ни одно крылатое не смеет сюда прилетать, только комары и ангелы. И чем больше я смотрю на внешний мир, тем все более явно и упорно он искажается. А поскольку в часы досуга причудливые картины — нормальное явление, то и у меня по затылку (где под косточкой пылится мозжечок) скользит известная ассоциация, воплощенная аллюзия (картина находится где-то у Данило Киша), и она бесконечно повторяет молодого Бодлера, который из похожего окна, правда, значительно большего размера, обрамленного парчовыми гардинами (но с ничуть не менее ощутимыми решетками — хотя формально они невидимы — якобы неспособности и незрелости поэта, не позволяющими ему по-настоящему увидеть этот мир), наблюдает, стало быть, восстание, баррикады, одну из Свобод, которая с обнаженной сияющей грудью ведет за собой недостойную чернь …
А что, пишет ли детский писатель и для лилипутов, — Ладислав с сидящим на его плече Жигулем развеивает мои литературные фантазии, отгородившись макетом Кьеркегора.
Я вздыхаю так глубоко, что чувствую в указательном пальце покалывание. Я ведь из тех, у кого, как говорится, не было детства. Я должен был пробиться сам. Все прочее — трюки. Например, когда стоишь по колено в воде, убеждая всех, что коленопреклоненно молишься. Когда, как Лотрек, подпрыгнув, вопьешься зубами в грудь проститутки, и висишь так, болтаясь в воздухе. Это не отказ от ответственности, а глубокое осознание того, что нет никого, кто нас уложит в кровать, поцелует на ночь, убаюкает. Есть ли еще какие-то причины для писательства?
Теперь даже и мой собеседник посерьезнел:
В чем же все-таки цель всего этого?
Быть хорошим, — отвечаю я, наконец.
Хорошим? — Деспот рассмеялся, как привидение, и кот на его плече инстинктивно выгнул спину.
Иоаким вскрикнул во сне, как будто дожидался этих слов. Я и в самом деле не знал, что один робкий педагогический императив может быть большей провокацией, чем кошачий чих под заснеженной горой, под витыми сталактитами.
Если кто-то при мне об этом упоминает, — с умилением начал Деспот, — я первым делом вспоминаю своего отца. Бедняга, он был настолько хорошим человеком, что вызывал жалость. Он был такой тонкий и ранимый, что я бы с огромным удовольствием от него сбежал. Скорее заплачешь от благодушия, чем от дыма, или успокаивающего укуса бульдога, или объятий. Это лучше выпивки или слезоточивого газа. Доброта удушлива, она вызывает клаустрофобию, как могила. Жизнь где-то вовне, на другой стороне улицы. На самом дне канализационной канавы. Зачем ты нам нужен, ты, добряк, кричали ему мы, дети. Напрасно ты расшибался в лепешку.