Падает тропическая ночь
Шрифт:
— Нет, совсем наоборот. Парень оказался слегка неприкаянным, по сути, это он был утопающим, а она — спасательным кругом. Короче, я тогда мало ее знала, была не очень в курсе. Она ему немного помогла, провела терапию и не взяла денег, чтобы как-то отплатить за услугу, но, говорит, ничего не получалось, потому что парень хотел других отношений, а при таком лечении — это вроде гиблое дело. И ей еще было стыдно из-за сына.
— Но до любви дошло или нет?
— Нет, он очень настаивал, но она так и не согласилась. В общем, теперешнему, этому Феррейре, его зовут
— А на деле с ними больше не видится. Или только так говорит.
— Лучше бы виделась, была бы не так одинока.
— Нидия, не знаешь, Луисита Бренна поправилась?
— Нет, куда там.
— В письмах ты никогда на это не отвечала. Звонила ей от меня?
— Ах, Люси.
— Что такое?
— Не хватало духу тебе сказать.
— Нет, Нидия… только не это.
— Уже почти год.
— Последняя подруга оставалась у меня по факультету, из всех наших девочек.
— Правда?
— Да, все потихоньку продефилировали.
— Мало кто доживает до восьмидесяти, мы должны быть благодарны, что дожили до таких лет, или нет?
— Я ее провожала после занятий вечером, и мы шли мимо бара на углу Талькауано и Тукуман, там всегда сидел парень, она была от него без ума. В хорошую погоду столики выносили на тротуар, но в холодные дни мы шли через огромную, пустынную площадь Лавалье, и можно было различить только столы у окна, и лица за стеклом, сильно запотевшим. Ну, в итоге ничего и не было, парень смотрел на нее во все глаза, на меня ни разу не взглянул, но так с ней и не заговорил. Годы спустя он женился на очень богатой провинциалке. А бедная Луисита прождала его, столько лет потеряла, пока не подвернулся другой, она за него вышла. Ах, Нидия, аж озноб пробежал, как вспомнила сейчас, словно вчера это было, этот бар, этих ребят с набриолиненными волосами. Тоже, наверно, уже все поумирали. Стоят перед глазами, некоторые просто красавцы, там были двух типов, помнишь? Одни набриолиненные, и другие, богемного типа, с длинными волосами, без бриолина, с пробором посередине. У каждого свой особый шарм.
— Бледные, совсем не такие, как здесь.
— Иногда стекло запотевало, ничего не разглядишь, и хотелось подойти, протереть, чтобы получше видеть. Но мы так ни разу и не отважились.
— Этот бар на углу Талькауано и Тукуман всегда существовал.
— И самое лучшее — бесконечные разговоры. Каждый знал наизусть стихотворение, и в какой-то момент тебе его читал. Конечно, некоторые читали свое, от таких было не отвязаться. Но если ограничивались классикой, дело обстояло лучше.
— Что-нибудь помнишь?
— “Не грусти, — утешает свою крестницу фея, — на коне быстролетном мчится, в воздухе рея…” [1] Как же дальше? Что-то вроде: рыцарь, меч свой вздымая, он стремится вперед… а дальше не помню, Нидия. Хотя подожди, припоминаю. Сейчас…
“рыцарь, меч свой вздымая, он стремится вперед… Он и смерть одолеет, привычный к победам, хоть не знает тебя он и тебе он неведом, но, любя и пленяя, тебя он зажжет!”
— Вспомни еще. Это стих про маленькую принцессу, правда?
1
Фрагменты из стихотворения Рубена Дарио “Сонатина”. Перевод А. Старостина. (Прим. переводчика)
— Знаменитейший.
— Постарайся вспомнить.
— “Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе. Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье…”, а как дальше, не помню, Нидия. Подожди… “И цветам стало грустно, и зеленым травинкам, и восточным жасминам…” Нет, забыла!
— Я бы ни слова не запомнила.
— “…георгинам заката, розам южных садов! Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами, ты ведь скована золотом, кружевными цепями… Замок мраморный — клетка, он стеной окружен…” Дальше не знаю, как там…
— Ну вспомни, Люси.
— “Улететь к королевичу в край прекрасный и дальный (как принцесса бледна! Как принцесса печальна!), он зари лучезарней, словно май — красотой! — Не грусти, — утешает свою крестницу фея, — на коне быстролетном мчится, в воздухе рея”, тут я снова теряюсь.
— “Не грусти, — утешает свою крестницу фея”, а дальше?
— “Не грусти, — утешает свою крестницу фея… свою крестницу фея…”
— Ну, Люси.
— Ах, как же там? Я ведь уже сказала…
— Что-то про коня…
— Да, конь быстролетный… как же дальше? “Рыцарь, меч свой вздымая, он стремится вперед… Он и смерть одолеет, привычный к победам, хоть не знает тебя он и тебе он неведом, но, любя и пленяя, тебя он зажжет!”
— Ах, Люси, ты почище любой колдуньи. Мне то же самое читал кто-то, только лица не помню. Но голос слышу отчетливо! Ах, Люси, словно опять слышу, но лица даже смутно не припомню! Ты чисто колдунья — вспомнила именно этот стих.
— Тогда он был самый известный — “Сонатина” Рубена Дарио.
— Люси, погоди, прислонюсь на минутку к этой пальме.
— Что с тобой?
— Ноги слегка подкосились. Сейчас пройдет.
— Нидия… тебе плохо?
— Вспомнить лицо того парня, было бы славно. И взгляд.
— Хоть голос ты уже вспомнила.
— Этого голоса я вроде больше не слышала и не вспоминала за все время, что прошло. Году в двадцать пятом это было?
— Примерно.
— Значит, уже лет семьдесят назад.
— Нидия, ты в маразме! Пожалуйста, не прибавляй лишние годы, их и так хватает, с двадцать пятого по восемьдесят седьмой получается шестьдесят два.
— Почти то же, не такая уж разница, чтобы обвинять меня в маразме. Ты порой бываешь слишком груба, Люси.
— А голос, какой?
— Что за голос?
— У парня, который читал тебе “Сонатину”.
— Нет, голос совсем не как у соседкиного.
— При чем здесь это?
— То был голос молодого парня, очень мечтательного. Но мечтает он лишь о прекрасном. Ждет от жизни самого лучшего.
— …
— Люси, расскажи про остров.