Падает тропическая ночь

Пуиг Мануэль

— Люси, сегодня телефон звонил долго. Я сама не захотела подойти.

— Почему?

— Неохота было. Теперь жалею.

— Нидия, ты поступила скверно.

— Теперь жалею.

— Больше так не делай.

— Люси, расхотелось мне ехать на этот остров.

— Но он такой чудесный, чем виноват остров, если люди с приветом?

— …

— …

— Люси, звонят вроде. Домофон.

— Сколько там?

— Еще не рассвело… Подожди. Три двадцать.

— Какой-нибудь пьянчуга, в такое время.

— Ответь сама, они моих слов совсем не понимают.

— Подожди минутку… Нидия, это охранник из соседнего дома. Ей плохо.

Глава седьмая

Вручить

сеньоре Люси

Рио, два часа ночи

Люси,

Вы были у меня не так давно, и мы говорили о мексиканце, о небезызвестном Авилесе. Я Вам обещала описать, какие у него глаза, взгляд, а потом не сумела ничего Вам рассказать. Возможно, стыдилась говорить некоторые вещи. Как нелепо, мне нечего терять, я повержена, унижена, забыта, я дошла до почти уже невыносимого состояния. Обнадеживает слово “почти”. Может, через какое-то время это станет выносимо, и точка. Без “почти”. Если это произойдет, я позову Вас, Люси. Мне больше некого побеспокоить. Вам выпала эта неблагодарная роль — соседки-жилетки, кому можно поплакаться. Но, возможно, Люси, я не позову Вас сегодня вечером, ведь может случиться чудо. Вы знаете какое. Может зазвонить телефон. Мой телефон. Сломанный телефон. И я побегу слушать, не то что Ваша сестра Нидия. Но я не прошу чуда. Чего-нибудь помельче, например, возможность описать Вам глаза Авилеса принесла бы мне облегчение. Для этого я взяла карандаш и бумагу.

Даже почерк будто не мой, Люси, мне правда плохо, и рука как не моя, буквы не следуют воображаемой линейке, на которую всегда опирались. Я обычно пишу прямо, без линейки, мои буквы прочерчивают идеальную горизонтальную линию. Нынешняя же нетвердость руки отражает состояние психики, претерпевшей определенные фундаментальные изменения. Просто я утратила что-то основное. Не понимаю, зачем вставать завтра с постели, начинать ежедневный ритуал. Умываться, поднимать с пола газету…

Но мне не хватает ясности, и если я хочу еще что-то сделать в этой жизни, так это объяснить Вам, что значил взгляд Авилеса. Столько раз обещала. Да я и сама желаю понять его смысл. Дайте минутку собраться. Скажем, я входила в университетскую библиотеку, где он работал, и взгляд у него был другой, он сидел с какой-нибудь книгой или с учеником, способным довести любого, но при виде меня глаза его преображались, без единого слова он говорил, как я ему нужна и что именно меня мечтал он увидеть входящей в огромные двери библиотеки. Понимаете?

По сути, мне не удается объяснить Вам ничего конкретного. Такой взгляд бывает и у нищего, когда Вы подходите и даете щедрую милостыню. Нет, в его глазах было гораздо больше. Подобного взгляда не может быть у человека, созерцающего местность, опустошенную вихрем или исхлестанную проливным дождем, или, хуже того, небо, пронзенное молнией. Такой взгляд бывает у человека, не помнящего или не изведавшего физической боли, не знающего горестных мыслей. Это взгляд человека, забывшего или забывающего в эту минуту все плохое на свете, ведь он смотрит на любимого, точнее, смотрит на того, кто все решит в его жизни.

Не знаю, если кто забывал все плохое на свете, так это я — глядя на него. Такое у меня было ощущение. Он же со мною ничего не забывал, ведь теперь-то уже известно: дело не кончилось добром. Откуда мне знать, что он чувствовал, глядя на меня? Давайте начнем с чистого листа: его взгляд, каким он был? Я Вам говорила, у Феррейры был похожий взгляд, и это правда, взгляд потерявшегося ребенка, но не совсем, не потерявшегося, а так, слегка заплутавшего, и вот он видит человека, который знает дорогу домой, и радуется, успокаивается, обретает умиротворение. Феррейра больше не звонил, Люси. Это тоже по-детски, такое неуважение, такая жестокость.

Но я все запутала. Невозможно проанализировать, угадать, что эти двое ощущали, тот и другой, когда смотрели на меня и заставляли верить в эту сказку. Люси, я верила, будто

стоит мне войти, и у них исчезают все проблемы. Очевидно, не исчезали, или я создавала им новый ряд проблем, не меньших и тоже не разрешимых. Новый ряд проблем, но стоило перестать со мной встречаться, и они моментально решались. Или нет. Люси, не знаю, в чем была моя ошибка, я пыталась им помочь, обоим, что-то прояснить в их жизни, не создавать головную боль. Я не просила о многом. Чтобы только виделись со мной. В мои свободные часы, это не так уж часто. Вечером, когда встречаются все занятые люди, вроде нас. Идеально.

В чем моя ошибка? Люси, думаю, Вы со мной согласитесь. Сейчас я это ясно понимаю. Я позволила им увидеть свое отчаяние. Я позволила им увидеть, что присущая мне ранимость в мои сорок шесть лет никуда не делась, а только стала еще ощутимее. Сколько я работала, сколько училась, сколько усилий потратила, чтобы чего-то добиться. Не сидела на месте, старалась приспособиться к разным странам, изучала их, научилась любить не меньше родной Аргентины. И добилась лишь одного: полной зависимости от телефонного звонка, без которого задыхаюсь.

Сижу одна и все надеюсь, вдруг позвонят в дверь, надеюсь, сын напишет, что Мексика ему разонравилась и он хочет вернуться в

Рио, надеюсь, что Вы не выйдете из дома и сможете ответить по телефону, надеюсь, что в худшем случае Ваша сестра ответит на звонок и поймет сложнейшие фразы на португальском. Все, что от меня зависело, я решила, но, когда дело доходит до других, все оказывается под угрозой. Другие не думают меня выручать, им, извините, по фигу. Кстати, что значит “по фигу”, наверное, от фиги? Никогда не задумывалась. Посмотрю в словаре. Минутку.

В словаре написано: “Фига — плод фигового дерева семейства тутовых— инжир, смоква, винная ягода. В переносном смысле (просторечное) — то же, что кукиш (показать фигу)”. Вот я невольно и определила их ко мне отношение. В общем, кроме шуток, для большей ясности, пожалуй, лучше разобраться в том, что я чувствовала, когда их взор обращался ко мне, и баста. О них ничего не знаю, по сути, я так и не поняла, что чувствуют они.

Так вот, Люси, если не возражаете, попробую еще раз прояснить картину с моей стороны. Когда Авилес смотрел на меня, а я в эту минуту обманывалась, думая, что даю ему душевное равновесие, я ощущала… ощущала… Придется прибегнуть к набору смежных образов, я их порой использую на практике с пациентами. И Авилес, и Феррейра ассоциировались в моем воображении с надежной крышей, не пропускающей ни капли, какой бы ливень ни бушевал снаружи. Авилес жил в квартире недалеко от университетского городка, у подножия горы Ахуско, которая притягивает страшные грозы с электрическими разрядами. Я ужасно боялась этих молний, но никто не обращал внимания на мои страхи, это считалось нормальным. В Мехико летом после обеда дождь идет каждый день, буквально каждый, и молнии бьют, куда ни глянь. Как-то утром я прочитала в газете, что молнией убило человека, он шел прямо по проспекту с разделительной аллеей посредине, я всегда его пересекала по пути в квартиру Авилеса. Обратная сторона листьев у деревьев, растущих на этой аллее, — белая, она притягивает электричество.

Он советовал мне не бояться, говорил, что страх притягивает молнии, как белая, почти серебристая, обратная сторона листьев, как же называется это дерево? Я не удержалась и стала следить за информацией о происшествиях в газетах: оказалось, что молния часто убивала людей. Но когда Авилес смотрел на меня, я верила, что молнии не убивают. Хотя он ничего не говорил, понимаете? Говорил его взгляд. Если не бояться, то молнию, попавшую в человека, погасит мед, скажем так, который кое у кого покрывает всю кожу. Сегодня вечером у меня не кожа даже, а шкура. Высохшая, сморщенная, отставшая от кости. Молния обрушивается грозно, свирепо, но нежная, сладкая кожа ее гасит, и все так красиво искрится, как в фейерверке.