Падди Кларк в школе и дома
Шрифт:
— И нельзя не согласиться, — сказал Эйдан комментаторским голосом, — что Алан Gilzean варит из этого небольшого столкновения большую кашу.
Откуда что бралось? Эйдан никогда так удачно не шутил, когда был самим собой, не комментировал. Сорок два — тридцать восемь в пользу Северной Ирландии. Шея Кевина наливалась багровым; он проигрывал. Прямо бальзам на душу. Темнело. Миссис О'Киф, заменявшая финальный свисток, могла прозвучать в любую минуту.
— «Барритаун Юнайтед».
— «Барритаунские бродяги».
Мы обдумывали название.
— «Барритаунские кельты».
— «Барритаун Юнайтед» лучше всего.
Это я сказал. Либо Юнайтед, либо никак. Мы сидели у О'Кифов в палисаднике. Мистер О'Киф, покуривал сигарету, сидя на кирпиче.
— «Барритаунский лес», — выдал Лайам.
Мистер О'Киф захохотал, а мы даже не улыбнулись.
— «Юнайтед»!
— Лучше сдохнуть!
— А давайте проголосуем, — предложил Иэн Макэвой.
Мистер О'Киф
— Что ни толкуй, а голосовать — самое осмысленное предложение.
— Я сказал «Юнайтед»!
— Ни за что!
— Ш-ш, — зашикал мистер О'Киф, — Ш-ш, тише. Ладно, хорошо; поднимите руки, кто за «Барритаунский лес».
Лайам приподнял руку и сразу опустил. Мы закричали «ура».
— «Барритаунские бродяги»?
Ни одного голоса.
— «Барритаун Юнайтед».
Болельщики «Манчестер Юнайтед» и «Лидс Юнайтед» в едином порыве подняли руки. Не проголосовал один Синдбад.
— «Барритаун Юнайтед», — подытожил мистер О'Киф, — Большинством голосов. А ты-то как хотел? — обернулся он к Синдбаду.
— Ливерпуль, — высказался Синдбад.
Было так здорово называться Юнайтед, что никто не стал размазывать Синдбада по стенке за кретинизм.
— «Ю-най-тед»! «Ю-най-тед»!
Растопырить руки, напрячь их до боли. И закружиться. Воздух сопротивляется, останавливает — не спеши, не спеши; тугой, неуступчивый, как вода. Я кружусь и кружусь. С открытыми глазами меленькие шаги по кругу, каблуки месят траву, давят зелёный сок; настоящая скорость — дом, кухня, изгородь, задний двор, другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор, — ещё немного — ещё чуть-чуть — стоп. Я никогда не думал «вот перестану, вот упаду», просто подступало — другая изгородь, яблоня, дом, кухня, изгородь, задний двор — хватит — наземь, навзничь, взмок, задохнулся, всё ещё кружусь. Небо вертится и вертится, аж тошнит. Весь я вспотел, бросает то в жар, то в озноб. Сглатываю. Теперь лежи, пока не пройдёт. Круг за кругом; лучше не закрывать глаза, стараться смотреть на что-нибудь определённое. Тогда отпускает. Сопли, пот, круг за кругом, круг за кругом. Для чего, ради чего я кружился — не понимаю. Кружиться было жутко, вот почему, наверное. Самое же приятное — приходить в себя. Останавливаться неприятно, но необходимо. Не мог же я кружиться вечно. Оклёмываюсь, прильнув к земле. Ощущаю вращение планеты. Притяжение держит за плечи, прижимает книзу; лодыжки ноют. Планета шарообразная. Ирландия как нашлёпка на боку планеты. Понятно, зачем я кружусь — чтобы свалиться с Земли. Хуже всего, что небо чистое, глазу не на чем остановиться — синева, синева, синева.
Однажды даже вырвало.
Опасно разводить деятельность сразу после обеда. Кто плавает сразу после обеда, может утонуть. Однажды я решил проверить, правда ли это, и, как следует пообедав, вошёл в море по самый пупок — просто для проверки. И ничего. Вода та же самая, и никуда меня не засасывало. Хотя много ли значит такая проверка? Стоять в воде хоть по подбородок — это все-таки ещё не плавать. Плавать значит хоть пять секунд, но не стоять ногами на песке. Вот это — плавание, вот тогда тонешь пообедавши, с набитым брюхом. Брюхо раздутое, тяжёлое. Ноги не держат, руки опускаются. Глотаешь воду, давишься. Умираешь сто лет, а умереть не можешь. Кружиться — то же самое, только не умираешь. Хотя, если мутит и лежишь на спине, а повернуться на бок не успел — сознание потерял, допустим, или крепко спишь, или башкой ударился — запросто можно захлебнуться блевотиной. Потом задыхаешься, разве что обнаружат вовремя и спасут: перевернут ничком и с силой стукнут по спине, чтобы освободить от воды дыхательное горло. Кашляешь, давишься. Когда вытащат, делают искусственное дыхание — поцелуй жизни. Прикасаются губами к твоим губам. А если облевался? Спасателей самих от тебя стошнит. А если мужчина делает искусственное дыхание? Практически целует, фу. Женщина — тоже фу.
Целоваться глупо. Вполне прилично целовать маманю, когда уходишь в школу или куда-нибудь ещё, но целовать кого-то, потому что он, видите ли, тебе нравится, кажется красивым — это кретинизм какой-то. Бессмыслица. Валяются вдвоём, на земле или в постели, мужик сверху.
— Постель, передай дальше.
Прокравшись в спальню Кевиновых родителей, мы разглядывали их постель. Поржали. Кевин толкнул меня на кровать, запер в этой спальне и не выпускал, держал дверь.
Однажды меня стошнило от кружения. В обморок я не падал, ничего такого, просто лежал на траве — трава была тёплая, жесткая — почувствовал, что сейчас поднимется рвота, попробовал встать, но упал на одно колено, меня стошнило. Не по-настоящему вырвало, а прямо еда вывалилась из желудка. Маманя вечно твердит: жуй, прежде чем глотать. Я никогда не жевал: трата времени и занудство. Иногда проглотишь большое что-нибудь, и горло саднит; причём ежу ясно, что будет саднить, но выплёвывать уже поздно, уже проскочило в глотку и ничего не поделаешь. Картошка варёная, жирные куски бекона, капуста — всё валялось на земле. Зефир, клубника. Молоко. Каждый кусочек знакомый. Мне полегчало,
— Просыпальное утро или не просыпальное?
— Не просыпальное.
— Идите досыпайте, парни…
Стол был грязный, вчерашняя посуда не убрана. Мою чашку для хлопьев маманя поставила на грязные тарелки.
Мне это не понравилось. Утром стол должен быть чистый и пустой. Только солонка с перечницей посерёдке, бутылка кетчупа, и чтобы кетчуп не присох к крышечке, не люблю этого, и салфеточки, а на салфеточках по ложечке: мне и Синдбаду. Как всегда.
Я поел, стараясь не прикасаться к столу, вместо своей грязной ложки взял Синдбадову чистую. Мелкий страдал в туалете. Похоже, опять пол опрудил, как обычно. Боится, что ему на стручок сиденье упадёт. Сиденьице-то нетяжёлое, пластиковое, но он всё равно боится до обморока Я попадаю в унитаз, просто подняв подкову сиденья, потому что я старше и умнее. Никогда не мочусь мимо, а если случится грешок — убираю за собой. Всегда. Туалет — родина инфекций. Если у вас заведётся крыса, поселится она непременно в туалете.
Маманя напевает.
Идиотизм с её стороны — не вымыть посуду вечером, пока объедки ещё не засохли, легко отчищаются: сполосни водой, и порядок. Да, придётся теперь ей поскрести! Семь потов сойдёт. С кровью, потом и слезами. Работы будет по горло и выше. Вперёд наука. Надо было мыть вечером, как все нормальные люди.
Утро — начало нового дня, а встречать новый день нужно в чистоте и опрятности. Раньше я вставал на стул, чтобы поплескаться в раковине. Помню, как смешно толкал перед собой этот стул, а он упирался и не пускал меня к кранам. Теперь стул уже не требовался, да и особенно тянуться не приходилось. Если раковина переполнится, и наклоняешься слишком низко, свитер будет мокрый. С этими свитерами никогда не знаешь, когда мокнешь. Заметно становится только в последний момент. Теперь я не плескаюсь в раковине. Глупо. Соседи с улицы увидят, ведь шторы днём не задёргиваются. По вторникам, четвергам и субботам мою посуду сам. Я продемонстрировал мамане, как здорово достаю до кранов, и свершилось: она разрешила мне мыть посуду три дня в неделю. Иногда маманя мыла за меня, потому что я просил или даже без просьбы. Я мыл, Синдбад вытирал, но толку от него было чуть: свет не видывал такого тормоза. Целую вечность пытается удержать в одной руке тарелку, а в другой руке — полотенце. Как будто не верит собственным рукам, если обматывает их полотенцем. Больше всего ему нравилось вытирать чашки, потому что у нас чашки — при всём желании не разобьёшь. Обмотает кулак полотенцем, наденет чашку на полотенце кверху дном и поворачивает за ручку. Я хотел проверить, вылил ли он мыльную воду. Мыльную воду ни в коем случае нельзя пить; это настоящая отрава.
А он не даёт проверить, поганец.
— Покажи.
— Нет.
— Покажи, говорю.
— Нет.
— Сейчас получишь.
— Я сам вытру, это моё дело…
— Я за главного.
— Кто так сказал?
— Маманя.
— А я не хочу.
— Так мамане и передам. Я старший.
Синдбад сейчас же протянул мне чашку.
— Нормально. Годится, — кивнул я.
Скажешь ему «Я старший», он живо встаёт по стойке «смирно». Он аккуратно поставил чашку на стол, окинул взглядом — ровно ли стоит, отдёрнул руку и отпрыгнул, мол, разобьётся — я не виноват. Если мне что-то разрешали, а мелкому нет, мамане с папаней приходилось ему напоминать, что я старше, и он переставал капризничать. Он и на Рождество получал меньше подарков, и денег карманных меньше — куда ему, сопляку, деньги.
— Рад, что я не ты, — съязвил я.
— Рад, что я не ты, — съязвил он в ответ.
Я ему не поверил.
Синдбад без разговоров протянул мне чашку.
— Фу, мыльная вода, — скривился я.
— Где?
— В гнезде.
И я выплеснул мыло мелкому в глаза. Заслышав дикий рёв, вбежала маманя.
— Я не хотел в глаза, — оправдывался я, — Кто ж знал, что он их не закроет?
Маманя уняла Синдбада; В чём — в чём, а в этом она была гением. Только что Синдбад верещал как резаный, а глядишь, уже хохочет.