Падение царского режима. Том 5

Щеголев Павел Елисеевич

Председатель. — Таким образом, вы говорите, что Протопопов все-таки хотел, чтобы избирательная кампания в новую Думу была начата; между тем, позиция этой записки — уничтожение Государственной Думы?

Белецкий. — Это — позиция правых. Позиция Протопопова совершенно другая.

Председатель. — Вы сейчас говорили и по другим данным можно судить, что Протопопов совершенно сблизился с правыми. Ведь правые одно со Щегловитовым, а Щегловитов был с Протопоповым?

Белецкий. — Это надо несколько знать кружок правых. Щегловитов — человек, который мог, так сказать, в некоторые моменты жизни поступить иначе. Я рассказывал историю дела сотрудницы Шорниковой. Он мог совершенно меняться. Иван Григорьевич был партийный человек постольку, поскольку это отвечало его желаниям. Когда нам нужно было, он сделался председателем монархического съезда. Это был человек другого склада. В эту минуту он был человек политической практики, а не идеологии, как тот кружок, который собирался у князя Ширинского-Шихматова.

Это нечто иное. Ширинский-Шихматов — человек чистый в смысле исповедывания им идеи. Он любил государя, был приверженцем самодержавия, таким и остался. Князь Ширинский-Шихматов сказал, что воззвание верховного главнокомандующего есть воззвание царя. Он резко пошел против течения. Это был человек совершенно другого склада. Есть люди идей, есть люди политической практики. Иван Григорьевич [71] был человеком политических страстей и борьбы. Вот почему сошелся Протопопов с Щегловитовым. Оба они в политическом отношении беспринципны. Он правых учитывал постольку, поскольку они нужны. Одновременно с этим он подавал записку государю, чтобы привлечь на свою сторону еврейские круги, дать евреям, если не равноправие в полном смысле слова, то право свободного жительства. Как вы это совместите? Бывало, например, он чуть не целуется с Маклаковым, и в то же время ведет кампанию против Маклакова наверху. Он в одно время идет с правыми и стремится дать самостоятельность евреям. Эта записка, которая опубликована в Москве, была продиктована желанием привлечь евреев на свою сторону. И в то же время он готов на другие реакционные шаги. Это был большой политик. Он находил в каждый момент те или другие приемы, которые отвечали его желаниям в данную минуту.

71

«Иван Григорьевич» — Щегловитов.

Председатель. — Вы не вполне правы. Та записка, которую прислала ваша супруга, была препровождена Ширинским-Шихматовым Протопопову, а Протопоповым, через Анну Александровну, в Царское.

Белецкий. — Это ничего не значит. Он должен был, в силу необходимости, показать, что он близок к ней. Иначе он не нашел бы поддержки. Это — единственная поддержка, которой он должен был искать. Раз он разошелся с Государственной Думой, то должен был укрепиться в государственном совете. Все это было сделано Иваном Григорьевичем. Второй раз Распутин приехал к Ивану Григорьевичу. Так что тут все шло к этому. Для него это была оппозиция; ему нужно было, чтобы правое крыло государственного совета, более или менее к нему милостиво относящееся, было известным противовесом настроению, идущему на него из Государственной Думы.

Председатель. — Как же Протопопов относился к повороту назад, к изменению основных законов?

Белецкий. — Эта записка Протопопова мне не была известна. В этом направлении Протопопов резко пошел бы против.

Председатель. — В той записке, которая была в двух экземплярах, все направлено в сторону законосовещательной Думы.

Белецкий. — Это было среди правых. Они смотрели на Думу, как на орган законосовещательный.

Председатель. — Вы изволили сами сказать, что это так. Если бы революция, под влиянием слабых ударов, только возбуждавших, не перешла в наступление, то в наступление перешла бы реакция.

Белецкий. — Есть люди, которые способны только вступать на путь паллиативных мер. Протопопов именно такой человек. В сознании известного момента он неспособен переступить грань и быть решительным в своей политике. Конечно, есть люди, которые могут быть демагогами, но Протопопов не такой человек, это человек совершенно другого склада. Я рассказывал, например, я знал, что он великолепно знает Керенского, что у него имеются сведения помимо Керенского, и другие лица мне об этом говорили; и вдруг все это оканчивается тем буфом, про который мне стыдно было узнать, стыдно было утром прочитать в газетах. Когда я прочитал, что это есть заговор (Комиссаров живой свидетель, он может сказать), я говорю: «Неудачный ход, у Протопопова козыря выбивают из рук». Вот мои слова, когда я прочитал об этом.

Председатель. — Это ликвидация?

Белецкий. — Простая ликвидация, которая не имеет никакого значения, которую мог сделать начальник охранного отделения, но смешно назвать ее бунтом и заговором. Конечно, это можно сказать государю, который не знает тонкости дела, и крестьянину какому-нибудь, который не понимает, но человек такой, который понимает, какой-нибудь член Государственной Думы, партийный работник, который великолепно понимает, — они посмеются. Я глубоко убежден, первый, кто посмеялся, был сам Керенский. Первый, кто понял, что правительство слабо, была та же самая оппозиция. Протопопов в эту минуту не отвечал своему назначению. Это был человек полумер, неспособный на решительные шаги. Это был двуликий Янус, показывающий в одну сторону один образ, а в другую — совершенно другой образ. Я уверен, если бы была соответствующая обстановка, он готов бы подойти к Керенскому, обнимать его, как раньше, просить его о чем-нибудь. Вот какое положение.

Председатель. — Так что вы считаете, несмотря на внешнее сближение Протопопова с правыми…

Белецкий. — Это была политика. Там были идеологи известные, которые шли по определенному пути. Я, например, знал, что ко мне немилость

государя была два раза, но я относился с чувством любви; повторяю, что и теперь отношусь с чувством личной любви к нему. Я позволю себе сказать в эту минуту, как бы я ни пострадал. Есть люди, которые воспитаны в известном направлении. Я мог совершать ошибки, действовал плохими средствами, но я преследовал известные цели, у меня было нечто свое, за что я могу уважать себя. Но есть люди, которые ставят политику выше всего. Ивана Григорьевича возьмите; когда он говорил о том, что я уже прежде сказал, насчет процесса Шорниковой, мы с Корсаком переглянулись. Мы не могли представить, что Иван Григорьевич мог перемениться.

Председатель. — Манифест, который сочинял Маклаков, есть резолюция этой программы?

Белецкий. — Манифест этот не прошел. Я имею гражданское мужество говорить об этом свободно, потому что считаю это своим долгом: сумел грешить, сумей и ответ держать. Много было грехов. Я говорю, если Маклаков стал на эту позицию, Маклаков понимал его игру. Маклаков не считал его министром, отвечающим положению. Но Маклаков не мог бороться с ним, потому что Маклаков был гораздо честней. Маклаков мог говорить смело государю, и говорил. Даже иногда говорил государю и о том, что надо совершенно переменить политику. Это — человек, который говорил ясно то, во что он верит, к чему стремится и т. д. Что же касается Штюрмера, — возьмите тот эпизод, когда он написал свою записку, программную речь, составленную Гурляндом в либеральном тоне. Я говорил: «Нельзя так. Этому никто не поверит. Россия не может поверить, что вы не будете озлоблять общественное мнение. Это Думу не успокоит и, во всяком случае, не вызовет сочувствия. Говорите о патриотических порывах государства, о готовности пойти дальше для продолжения войны. Это все красиво. И дайте возможность пожинать лавры военному министру. Но вам никто не поверит в том, что вы будете поддерживать либеральный курс. (Там политика была довольно широкая.) Как же вы будете тогда бороться с известным настроением?» Он говорит: «Я этими руками своими, крепкими, в бархатных перчатках, сумею сжать общественное настроение». Человек, который говорил такие вещи, был бледен, когда его вели после ареста. Есть люди различные.

Председатель. — Мне в данную минуту положение представляется так: Протопопов мог доиграться до чего-нибудь с правыми, если бы конъюнктура была иная, если бы правые нашли силу выступить и пойти по контр-революционному пути; Протопопов должен был с ними держаться.

Белецкий. — Безусловно он должен был держаться, но из этого не следует, что он слушал правых, когда дали диктатуру власти. Совершенно нет. В эту минуту он каждого из правых мог сократить путем возбуждения недоверия и подозрительности со стороны верховной власти. Так он и боролся этим путем.

Председатель. — Что вы знаете о борьбе Протопопова с надвигающейся революцией, в смысле дислокации войск, вооружения пулеметами, когда нависла революционная гроза? Вы говорите, в конце 1916 года был поставлен вопрос — или реакция или революция. Стало быть, должны были быть приняты какие-нибудь меры, кроме великолепных планов, кроме игры с Царским, кроме игры с правым крылом государственного совета. Что делал Протопопов в этом отношении?

Белецкий. — Протопопов был не силен по части своих дел, имея слабого, с моей точки зрения, неотвечающего своему назначению, директора департамента полиции, [72] совершенно не могущего отдать себе отчет в том, что он делает, который написать двух слов не может правильно. Он считал, что это будет честный человек, который против него интриговать не будет. Павел Григорьевич Курлов от него отошел, Павел Григорьевич разочаровался в друге детства своем и его же обвинял, что Протопопов заставлял иметь сношения с Раапутаным и, в конце концов, не дал того, чего Курлов добивался, — места командира корпуса жандармов. Курлов говорил, что с этим человеком нельзя итти. Спросите Комиссарова, Павел Григорьевич это лично говорил ему. Из этого вы можете понять, как в этом человеке разочаровались. Когда я с ним разговаривал 14-го февраля, я понимал, что на продовольствии можно разыгрывать какие угодно аккорды. Если Москва сгорела от копеечной свечки, то, тем более, могло разыграться от булки, которая стоила копейку и дошла до 10 копеек. Голодный желудок — главный диктатор каждой революции. Так что моя записка, направленная в Царское Село, покоилась на необходимости принятия известных мер, чтобы государь показывал свое стремление итти навстречу и продовольственному вопросу и другим, не стесняя никого, чтобы знали, что это исходит от благостной руки царской. Вот смысл моей записки. Я передал ее Анне Александровне, если она передала ее, вы можете спросить. С Протопоповым, 14-го февраля, мы говорили по поводу положения гр. Татищева. Он говорит: «Что такое будет 14-го февраля? Какие вы меры приняли в Петрограде?». Он читал мне рапорт начальника охранного отделения и директора департамента полиции. Министр внутренних дел спрашивает: какие принять меры, имея такого директора департамента полиции, который не занимался политическими делами, который, в свою очередь, спрашивает министра. Я говорю, что я слышал, говорят, что 14-го февраля не будет ничего серьезного, но что продовольственный вопрос — самый серьезный вопрос, на котором что угодно разыграется. Я ему продиктовал, в сущности говоря, программу борьбы с уличными беспорядками, которая нами принималась в свое время.

72

«имея слабого, с моей точки зрения, не отвечающего своему назначению директора департамента полиции» — А. Т. Васильева.