Падение царского режима. Том 5

Щеголев Павел Елисеевич

Председатель. — Сведения о комиссии Батюшина, сведения об аресте разных промышленников… не помните?

Протопопов. — Я перечня не составлял, он идет под моей фирмой, я его принял, но я его не составлял. Конечно, комиссия Батюшина всегда мне очень не нравилась.

Председатель. — Чего, чего здесь нет — никаких сведений об отъезде Штюрмера, никаких сведений об инциденте Родзянко — Протопопов, никаких сведений о смерти Распутина, а также об его делах, никаких выпадов против обер-прокурора Раева в связи с процессом супругов Безродных, о высылке Андроникова, о воспитаннице Екатерининского института Рембелинской, сбежавшей со студентом Гальперном. Это, кажется, к обороне России мало относится?

Протопопов. —

Разумеется. Общий колорит был таков, чтобы избегать оглашений таких сведений, которые роняют императорскую власть.

Председатель. — Были случаи, когда вы не желали письменно подтвердить те или другие распоряжения о непечатании различных известий, которые вами или по вашему распоряжению делались по телефону.

Протопопов. — Это было так. Генерал Рузский придумал, что если министр внутренних дел находит необходимым ту или другую статью не пропускать или изменить, пусть он пишет об этом в ставку, и ставка разрешит ему то или другое сделать. Затем этот порядок был упрощен, и это должно были итти через генерала Рузского. Генерал Рузский являлся, таким образом, полным хозяином дела печати. Мне это казалось очень обидным, так как эта полная опека военной власти чувствовалась всегда, и в этом случае она была особенно резка. Он мне написал в письме, чтобы каждый раз, что я говорю с Плеве по поводу печати, это неукоснительно подтверждалось письменно. Зачем было ему нужно, для меня было ясно, — это, чтобы потом этот кусочек бумажки напечатать и еще лишним комком в меня кинуть. Вот почему я воспротивился этой постановке, и было сделано другое распоряжение от бывшего царя, чтобы он не требовал от меня каждый раз никаких расписок. Все, когда нужно было что-либо сделать, обращались ко мне. Другие оставались в стороне, а мое имя фигурировало: нужно подвинуть вагоны на фронт — Александр Дмитриевич, пожалуйста, прикажите жандармам сделать это. Александр Дмитриевич приказывает, и выходит, что Александр Дмитриевич отдает распоряжение жандармам. По всей линии министерства так шло. Звонки ко мне трещали постоянно. Выходило, что я являлся центральной фигурой, которая делала все и для всех, а все в стороне оставались, ничего не сделавши. Вы, господин председатель, на правильной точке зрения стоите в отношении печати. Перечень был самый широкий, и начальниками округов дополнялся. Дополнения вдохновлялись, конечно, из министерства внутренних дел, из цензурного комитета. Конечно, тут министр указывал то или другое направление, как проводить его через угол, во главе которого стоит цензурный комитет. Это совершенно верно, но технически это исполнялось по 12-й статье законов о печати. Я не знаю, интересуют ли Комиссию те или другие письменные документы?

Председатель. — Очень.

Протопопов. — В последний день, когда я ушел из дома, я сгреб большую кучу бумаг, думая, что я вернусь и смогу их разобрать. Если они не взяты, их можно, конечно, взять.

Председатель. — Кому вы их отдали?

Протопопов. — Моему человеку. Он был семеновец, потом перешел в корпус жандармов — Павел Савельев.

Председатель. — Вы дали, чтобы он их спрятал?

Протопопов. — Я думал их разобрать, когда приду обратно, но обратно-то я не пришел.

Председатель. — Я спрошу.

Протопопов. — Там есть довольно любопытные вещи: тот чертеж, который вы мне показывали, он тождествен с тем, что у вас, но он подлинник, потом выписки из департамента полиции, полицейские доклады и т. д.

Председатель. — Проекты ваших записок?

Протопопов. — Только одна была записка.

Председатель. — Вы клоповскую имеете в виду?

Протопопов. — Это вместе делалось, особое извлечение, и таким образом, докладывалось. Мне очень жалко этих бумажек, многие из них имеют надпись царя. Там есть письмо Воейкова, телеграмма Волконского, кажется, ничего важного нет.

Председатель. — Я спрошу, у нас они или нет. Какова была ваша позиция по отношению к съездам, в особенности к продовольственным съездам?

Протопопов. —

Продовольственные съезды были мой кошмар, потому что продовольственные съезды обязательно превращались в съезды политические и при этом страшной импульсивной силы. Я застал этот вопрос уже довольно назревшим, когда приехал в Москву, и в совете министров уже состоялось решение, до моего назначения, о том, чтобы съезды не допускались иначе, как с разрешения совета министров. У меня был разговор с Челноковым, который настаивал на этом съезде. Я ему сказал, что нельзя. Потом, когда я приехал в Петроград, он мне послал телеграмму, я ответил отказом. Он послал в совет министров. Совет министров тоже ответил отказом. Безусловно, против съездов было полное запрещение. Лично у меня получился раскол в этом деле с самим собою, потому что, не допуская съездов, я допустил съезд под председательством Грузинова в Москве, съезд землевладельцев, а затем запрещал самым категорическим образом.

Председатель. — Для вас не оставалось тайной, что экономическое положение России в конце 1916 года и начала 1917 года было очень острое? Теперь вы стоите на точке зрения теоретической, о необходимости для этого общественных сил.

Протопопов. — Беда в том, что наше продовольствие стояло на почве неправильной, — делили, а не производили. Разве это можно? Нужно уметь производить, чтобы делить. А делили, стоя на совершенно мертвой точке. Это крайне неудачно. Общественные организации, в данном случае, сделали пользу.

Председатель. — Как вы смотрели: продовольственное положение острое, съезд должен собраться. Съезд занимается политикой, которая тесно связана с продовольственным вопросом; уничтожить съезд, — значит, не выйти из продовольственного затруднения.

Протопопов. — Кто должен был этим продовольствием ведать? Должно было ведать правительство, а так как правительство само по себе уничтожилось, то, конечно, на его место стали общественные силы. Министерство оставалось не при чем, и его можно было уничтожить, и это было бы может быть рационально, а то получилось то, что Риттих назвал «бисерная забастовка», потому что для революционных действий, идущих против старого строя, нет более удобных путей, как экономическая борьба, т.-е. путь, чтобы еще более расстроить кровообращение страны, вселяя недовольство и доводя его до сильнейшего состояния, пока не произойдет взрыв. Это ужас. Правительственная система отвратительная, общественные организации не добились, и в итоге — продовольствием в России никто не занимался.

Иванов. — Вот на съезде и хотели это выработать. Вы говорите: правительство никуда не годилось, общественные организации не могли совладать, но для этого съезд и собирался. Вы отлично это знали, и в той записке, которую вы представили, указывался целый ряд мер, которые предполагалось выработать на этом съезде, а вы помешали.

Протопопов. — Отчего я помешал? Неужели я больше совета министров? Неужели совет министров делает, а я отменяю?

Иванов. — Но вы сами говорите, что вы были против?

Протопопов. — Совершенно верно. Мне ужасно хотелось сделать что-нибудь хорошее, но сделать нельзя было ничего. Мне кажется, что нужно было дать большой импульс, большую энергию, которая бы наполнила все те органы, которые работали.

Иванов. — Вы отлично знали, что на этом съезде разрабатывался вопрос о продовольствии армии. И вы воспрещали такие съезды, которые шли в целях удовлетворения наиболее насущных вопросов. Это был самый острый момент, когда из армии шли телеграммы о том, что всего на два дня осталось хлеба. Вы знали, и знали эту телеграмму, вам об этом сообщалось.

Протопопов. — Продовольствием страны министерство внутренних дел не заведывало.

Иванов. — Но вам сообщалось, насколько необходимо принять меры.

Протопопов. — Совершенно верно, но я был бессилен, я принимал их только революционным образом.

Председатель. — Позвольте напомнить вам о тех двух съездах, которым вы запретили собраться. Резолюции вышли после запрещений.

Протопопов. — Они приехали с готовыми резолюциями.