Падение царского режима. Том 5
Шрифт:
Председатель. — Министр внутренних дел циркулярно приказывает губернатору. [74]
Протопопов. — Это необходимо было.
Председатель. — Но как вы стали на точку законности такого действия? Может быть, это было необходимо, но нужно делать то необходимое, что допускается законом.
Протопопов. — А разве закон это воспрещает?
Председатель. — Вы думаете, все, что вам угодно, можно запретить печатать?
74
«губернатору», надо:
Протопопов. — Во время войны.
Председатель. — Вы считаете, что во время войны вы можете скрутить печать совершенно. Если вы так думаете, то на каком законе вы это основывали?
Протопопов. — То-есть мочь — да. Нужно ли — это другой вопрос.
Председатель. — Оставим вопрос о нужности. На основании какого закона?
Протопопов. — Полевой устав государю, верховному главнокомандующему, предоставлял права, — не знаю, какие права.
Председатель. — Но ведь вы не государь, а министр внутренних дел.
Протопопов. — Но ведь я исполнитель известной мысли, вот в чем дело. Мне сказано: по возможности, не было бы взрыва. Что же делать?
Председатель. — Согласитесь, что вы должны делать то, что законно.
Протопопов. — Совершенно верно. Но не вижу, почему это беззаконие. Где беззаконие?
Председатель. — Есть положение о военной цензуре; оно совершенно определенно устанавливает перечень сведений, которые, дабы оградить военную мощь страны, должны быть изъяты из пределов ведения печати. А тут дело идет о том, чтобы не допустить к печатанию сведений, полученных о бывшем военном министре Сухомлинове, которого собирались освободить.
Протопопов. — В том-то и дело, это очень серьезный фермент.
Председатель. — Да, фермент в стране; но если говорить о немцах, то это могло иметь только благоприятное значение, что Сухомлинов, человек, который обвинялся в измене, будет заключен. Так что немцами здесь прикрываться нельзя.
Протопопов. — Как прикрываться немцами?
Председатель. — Вам нельзя было сказать, что вы оберегали военное могущество страны, когда вы делали распоряжение о недопущении в печать этих сведений?
Протопопов. — Так понималось, что спокойное состояние страны поднимает военную мощь.
Председатель. — Так что все можно запретить ради военной мощи?
Протопопов. — Ради военной мощи — все. Так понимали девиз «все для войны». Правые понимали это в одну сторону, а левые — в другую.
Председатель. — То-есть, нет того беззакония или беззаконного действия, которое нельзя было бы сделать, причем считали, что это делается для пользы войны?
Протопопов. — Безусловно. С этим надо согласиться.
Председатель. — Речь Милюкова, как известно, громила вас и Штюрмера. Он говорил, что министр изменник, и ему не место быть премьер-министром. Почему, с точки
Протопопов. — Потому, что Штюрмер был, а развал власти считался вредным.
Председатель. — Но и Сухомлинов был?
Протопопов. — Сухомлинов был раньше, а Штюрмер был у власти.
Председатель. — Если он изменник, его надо изъять в интересах родины.
Протопопов. — Кто этому верил, что он изменник, кто это знал?
Председатель. — Этому верила страна, но не верили министры.
Протопопов. — Тогда надо было перевести это дело на деловую почву. Теперь я понимаю, что после того, как я написал несколько страниц про Штюрмера, можно подумать, что я желаю Штюрмера поддержать или прикрыть. Это то, в чем меня винит Степанов; [75] но только это неправда, это несправедливость, я Штюрмера за изменника не считал, и мне это в голову не приходило.
75
«Это то, в чем меня винит Степанов» — бывш. тов. м-ра А. В. Степанов.
Председатель. — Но вы считали его близким к германофильским течениям?
Протопопов. — Он был более русский, чем всякий русский. Он, если можно так выразиться, на дыбах ходил.
Председатель. — Но вы считали его близким к германофильским течениям?
Протопопов. — Нет, не считал. Я считал его крайним правым, человеком, который любит нажиться и хочет доказать, что он русский, и старательно это доказывает. Вот то впечатление, которое он производил в кругах министерских и на тех, с кем он встречался.
Председатель. — Я прочту перечень сведений, и вы скажете, какое это имело отношение к войне, перечень тех сведений, которые, в ваше министерство, были запрещены к печатанию, путем непосредственного обращения к военной цензуре или через Хабалова, или через Плеве, или через Адабаша.
Протопопов. — Плеве был самостоятелен.
Председатель. — Но это его побуждало действовать в известном смысле.
Протопопов. — Я говорил, что все будут правы, я один буду виноват. Я был бы страшно горд, если бы я оказался единственной фигурой, которая все это сделала, но это не так. Хабалов писал письма и расправлялся с рабочим движением. Он стоял на точке зрения неправильной, но я ничего не мог сделать.
Председатель. — Интервью с министром внутренних дел, только с дозволения последнего, никаких интервью с министром внутренних дел и никаких нападок на Добровольского и Протопопова?
Протопопов. — Как, на Протопопова? Позвольте, будьте ласковы, отдайте справедливость, что ни про одного министра не писали так, как против меня.
Председатель. — Так что запрещения не было?
Протопопов. — Вы изволили быть в это время в Петрограде и, вероятно, знаете, что не было той грязи, которой на меня не лили. Отчего это печатали, если я запрещал?