Падение царского режима. Том 5

Щеголев Павел Елисеевич

Председатель. — Ограничимся сферой государственных вопросов.

Маклаков. — Я говорю «неловко» по другим соображениям. У меня сперва были очень добрые отношения. Когда я был назначен губернатором, он очень внимательно ко мне относился. Затем на первых порах моей службы я несколько раз очень сильно ожегся в своих начинаниях, очень больно для себя; бывало, что-нибудь поговоришь… Например, по законопроекту о печати я кое с кем говорил, советовался, а, когда внес, все до одного от меня отошли. Я был первый раз в блестящем изолированном положении. Те, которые давали советы и поддерживали, точно сговорились. После нескольких ходов у меня сразу появилось такого рода чувство: быть сдержанней и не так верить всем. Мне в упрек поставили. Я писал в той записке: это просто кровью написано было, когда я просил об отставке, потому что я видел, что по рукам и ногам связан обстоятельствами, что один ничего не сделаешь, а те, которые внешне поддерживают, за спиной, — иногда перед глазами, в известной обстановке тебя постараются выставить в смешном свете. Говорю «смешном» потому, что сколько раз, на первых порах, было так. Только что вступил я, в Думе стала работать бюджетная комиссия. Я спрашиваю в совете министров, принято

ли ездить… Это — как хотите, можете товарища посылать. Оказывается, в Думе стали говорить, как я узнал от близких знакомых: «Вот, все ездят, а Маклаков плюет» (простите за выражение), а Маклаков не плевал. Когда я уже встретил такое нащетинившееся к себе настроение, мне сразу показалось это обидным. Что я собственно сделал, почему так? Вот шаг за шагом я видел такую работу против себя. Я не могу сказать, что Щегловитов не принимал участия, у меня фактов нет, я знаю, кто и как принимал. Но столько раз, рассчитывая на него, я именно оставался так. Поэтому, у нас столько раз были деловые охлаждения, т.-е. совершенно официальные отношения. Я почти всегда его подвозил из государственного совета, когда заседания были. За ним лошадей не высылали, за мной либо лошади приезжали, либо автомобиль. Я заезжал к себе на Фонтанку, а мой экипаж вез его дальше. Еженедельно (во время войны у нас бывали заседания два раза в неделю) у нас были такие свидания с ним постоянно. Тут обменивались мнениями, говорили. Вот мои отношения. Затем Щегловитов первый предупредил меня о том, что я буду уволен. Это шло из думских кругов. Я узнал после погрома московского; мой уход был вызван тем, что, с одной стороны, особенно настаивал Родзянко, который говорил, что совершенно невозможно совместно работать с правительством, если в его рядах остаюсь я; с другой стороны, Горемыкин доложил государю (мне государь сказал), что совет министров со мной не желает работать. Когда я переспросил государя, было ли такое постановление, то получил ответ: «Нет, передавал мне Горемыкин мнение, что в то время, когда надо итти в ногу, все время обострения». Обострения бывали, потому что я действительно был часто несдержан, и несколько раз, бывало, говорил то, что больно приходилось, может быть, зря, потому что нужды не было, потому что личные отношения только запутывались. Несколько раз так было с Горемыкиным. С Кривошеиным я совершенно расстался. Затем очень слабые отношения с Харитоновым были. Сталкивался я и с Григоровичем — на деловой почве. Потом я узнал, что не совет министров, потому что четыре человека из состава министров, когда узнали, что я ушел, сказали мне: «Как? Ничего подобного не было, первый раз слышим». Так что, это все не так было, в конце концов. Но было положено такое основание к этому; о том, что затевалось, я узнал вперед от Щегловитова, который мне не называл никого, но говорил: «Смотрите, Николай Алексеевич».

Председатель. — Чем же объясняется желание Горемыкина, чтобы вы ушли?

Маклаков. — У него был совершенно определенный человек.

Председатель. — Крыжановский?

Маклаков. — А посадили Щербатова, — великий князь Николай Николаевич. Брат его — адъютант великого князя.

Председатель. — Значит, разруху и развал в совете министров вы наблюдали, и в бытность вашу министром внутренних дел, и позже? Собственно, в январе, феврале было безотрадное положение не только в сношениях с Государственной Думой, но и внутри?

Маклаков. — Внутри мне труднее было всегда. В Думе были люди, которые прямо говорили, что они не признают меня человеком, способным с ними работать. Вопрос открыто был поставлен; а здесь — напротив. Ведь столько раз советы даются такие, что, если исполнить, на себя аркан наденешь.

Председатель. — Я хотел бы понять вас таким образом, что в январе и феврале, уже накануне революции, дело нисколько не стало лучше; т.-е. кабинет Штюрмера, потом Трепова и Голицына собственно был в этом отношении совершенно такой же, как и кабинет Горемыкина?

Маклаков. — Тут я Протопопову очень сочувствовал. Я как раз видел, что он почти в таком же положении, как я. Разница в том, что Дума его знала, она иначе отнеслась. Одно время он за границу ездил в качестве избранника Думы. Он проводил новый устав о воинской повинности. Он был докладчиком. Он необычайно тонко знал работу и, действительно, ценную работу проделал. После этого я просил ему награду у государя, он получил, если не ошибаюсь, станиславскую ленту и приехал меня благодарить. Вот было наше знакомство. Потом было хуже, меня бранили очень, но под другим углом. Здесь было — и изменник и все, что хотите. Тяжело было всем людям, верующим, как я, видеть это. Говорили: вот вам состав выборных, их валят одного за другим и передохнуть не дадут.

Председатель. — На этом мы закончим.

LVII.

Показание М. В. Челнокова.

28 нюня 1917 года.

Содержание: Отношение министерства внутр. дел к московскому городскому самоуправлению. Адрианов. Климович. Шебеко. Отношение министров к городу. Маклаков. Городские выборы, Общество 1886 года. Кн. Щербатов. А. Н. Хвостов. Штюрмер. А. А. Хвостов. Протопопов. Февральские распоряжения Мрозовского и Шебеко. Отношение правительства к Союзу городов. Маклаков. Штюрмер и Трепов. Протопопов. Объявление Москвы на осадном положении в феврале. Деятельность московской судебной палаты. О роспуске второй Государственной Думы.

Председатель. — Михаил Васильевич. Вы изволили быть московским городским головою и главноуполномоченным Союза городов, возникшего в связи с войною. По той и другой должности вы приходили в соприкосновение с несколькими министрами, стало-быть, вы являлись свидетелем той политики, которая велась по отношению к имевшим громадное общественное и военное значение союзам и к органам самоуправления господами министрами внутренних дел. Мы расследуем неправильные по должности действия этих лиц, но также ведем расследование о их политической деятельности по основным линиям, вытекавшим из манифеста 17 октября в отношении к народу, Государственной Думе и общественным организациям и к тем правам, которые даны были этим манифестом народу (права собраний,

союзов и т. д.). Благоволите рассказать Комиссии все, что вам известно в этом направлении, при чем, если возможно, начните с формального момента. В какой именно период времени вы изволили занимать эти посты и, стало-быть, ближайшим образом сталкивались с этими должностными лицами?

Челноков. — Я занимал место городского головы с 28 марта 1914 года по 28 марта 1917 года. Председателем Союза городов я сделался приблизительно с октября 1914 года и оставался до апреля 1917 года, когда этот пост был уничтожен на съезде Союза городов.

Председатель. — Таким образом, вы имели дело с министрами: Маклаковым, Щербатовым, Хвостовым и Протопоповым, а также премьерами: Горемыкиным, Штюрмером и Голицыным. Нас интересует как общая характеристика направления политики этих министров и премьеров, так и отдельные факты.

Челноков. — Общее направление политики этих лиц, мне кажется, достаточно известно. Они в сущности все, за исключением кн. Щербатова, шли по совершенно определенному пути, и я к тому, что общеизвестно, особенно много добавить не могу.

Председатель. — Все-таки хотелось бы это общеизвестное претворить, хотя бы в виде резюме, в акты нашей Комиссии. Вы даете свидетельские показания, это нужно запечатлеть.

Челноков. — Будьте добры мне точный вопрос поставить. Я боюсь, что вас задержу.

Председатель. — Дайте резюме относительно каждого из них отдельно. По закону имеются органы самоуправления, которые в известных пределах должны быть свободны, и законность от надзирающих органов требует до некоторой степени невмешательства. Затем существует гарантированная основными законами самодеятельность народа в форме известных общественных объединений, в форме учреждений вплоть до государственных. Каково было отношение министра к этим организациям, законом гарантированным?

Челноков. — Позвольте сперва сказать о городе. Я, как городской голова, прямого отношения к министрам не имел, так как мы имеем отношение через градоначальника. Таким образом, когда распоряжение к нам приходило, мы знали, что оно является отражением настроения того или другого министра, но оно формально предлагалось нам через градоначальника. По отношению к градоначальникам я должен сказать, что Климович, может быть, в зависимости от министров, с которыми он имел дело, вел себя по отношению к городу вполне прилично. Он вступил в должность при Адрианове. Адрианов (это мое личное убеждение) принимал участие в немецком погроме, [78] который был устроен. Я лично его видел впереди погромщиков, и об этом я давал подробное показание Крашенинникову, так что не буду повторяться. В начале войны был известный подъем и Адрианов формальных препятствий нам не ставил, даже прекратил травлю, которую вел против города, когда членом присутствия был Морозов. Когда я сделался городским головою, я имел с ним объяснения и указал, что деятельность города будет направлена к сохранению наших культурных ценностей и что я надеюсь, он не будет нам мешать. Адрианов обещал, и короткое время, пока он оставался, нашей городской работе, по крайней мере формально, — не мешал. Затем, когда вступил Климович, я должен был с ним познакомиться, и первое, что он мне сказал, было: «Михаил Васильевич, у нас симпатии быть не может; я — жандармский охранник, а вы — кадет; потому мы стоим с вами на разных точках зрения, и между нами ничего общего быть не может; но так как теперь война, то давайте не цапаться, вы делайте ваше дело, я буду делать свое и вам мешать не стану». Я ответил: «У нас нет привычки задирать администрацию. Московский городской голова всегда стоит на почве закона, и мы всегда будем действовать в пределах предоставленных нам прав, но если мы встретим противодействие по отношению к нашему праву, то будем давать отпор, так что отношение города к вам зависит от вас; если вы будете действовать в пределах закона, то отношения будут правильные и спокойные, если же вы будете закон нарушать или мешать нам работать мы будем оказывать сопротивление». Итак, у нас состоялось молчаливое соглашение. Затем произошел такого рода инцидент: мы прибавили жалование рабочим и служащим — два с половиной миллиона рублей. Я получил бумагу от градоначальника, в которой он приостанавливал действие нашего постановления. Я однажды провожал кого-то на вокзале и встречаю там Юсупова и Климовича. Меня Юсупов с ним познакомил, и я ему говорю: «Ваше превосходительство, скажите, в каком направлении вы опротестовали наше постановление, — вы его считаете неправильным или нежелательным)?». Он говорит: «Считаю неправильным и приостанавливаю». Я говорю: «Как вы считаете — должны мы это жалованье выдавать или нет?». Он говорит: «Конечно, выдавайте; это мы в порядке переписки выясним». Я ему сказал: «Мы привыкли смотреть на распоряжения правительственных органов так, как они отдаются, поэтому я сегодня же приказал жалованье никому не выдавать и из списка выключить, но так как в Москве никто не поймет, что это значит, то я приказал напечатать в газетах, что выдача жалованья прекращается, вследствие распоряжения градоначальника. Мы имели такую практику, что нас протестовали каждый день; мы сопротивлялись, но это ни к чему не вело; поэтому я должен предупредить вас, что сколько бы вы нас ни протестовали, мы будем наше постановление отменять, будем добиваться, но я буду доводить до сведения Москвы, что эти постановления приостанавливаются по распоряжению градоначальника». На другой день от Климовича чиновник ко мне привез совершенно несущественную бумагу за тем номером, за которым был протест, и говорит: «Позвольте мне протест обратно». Я ему этот протест вернул, сняв копию. После этого Климович нас не трогал: как человек умный, он увидел, что такого рода сражения для него невыгодны, и потому оставил нас в покое». Мы чувствовали, что в наших трамвайных мастерских есть охранники и провокаторы, но связать это с деятельностью Климовича я не мог. Затем к нам явился Шебеко, он нам обещал всякое содействие, но затем поднялась систематическая травля, которая особенно усилилась за время Протопопова. Шебеко говорил откровенно: «Я сам этой травле не сочувствую, но, получив категорические приказания, как военный человек, не считаю себя вправе от них уклониться». Так шло до последнего времени, вплоть до 27 февраля.

78

«в немецком погроме», — см. т. III, примеч. к стр. 392–393.