Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Разумеется, пришел я на следующий день. Герасимов принес откуда-то мою повесть, открыл, и я ощутил неприятный холодок в пальцах. После зачеркнутого с моего согласия вступления, на первой странице шли жирные пометки, перечеркивания, дописи. На второй странице тоже, и на третьей. Там эта правка обрывалась. Евгений Николаевич внимательно читал, потом поднял глаза, увидел выражение моего лица и сказал:
— У нас тут молодой сотрудник… Ладно, я сам возьму, сделаю.
А пока что я сижу теперь здесь, в приемной, как свой. Знаю уже всех,
Чтобы не скучал, мне тихонько дают читать рукопись большого романа. Это тоже о судьбах интеллигенции. Мне известно, что по нему идут споры, разговоры. И не только в журнале.
— Все теперь нормально.
Евгений Николаевич придвигает ко мне повесть. Переворачиваю страницу за страницей. То, что было надписано жирным шрифтом, зачеркнуто. А в остальное — точные, ясные пометки, легкие исправления, не касающиеся смысла и стиля. Все это бесспорно, и камень сваливается у меня с души. С признательностью смотрю на него:
— Что же дальше?
Он разводит руками:
— Редактор.
Чувствую некоторую растерянность.
— Нужно зайти… к нему?
Герасимов сдвигает очки со лба, странно-близоруко смотрит на меня:
— Обычно к нему идут сначала.
Постояв три-четыре минуты и подумав, иду твердо ступая. Дверь в редакторский кабинет теперь закрыта, но Софья Ханаановна говорит, что можно заходить. Трогаю дверь:
— Разрешите?
— Разрешаю! — в тон мне отвечает Твардовский.
Все что-то видится мне в его взгляде. Да он уже и не скрывает улыбки:
— Что скажете?
Говорю, что учел замечания Лавренева и что все поправки в повести сделаны.
— Вы кто по национальности?
Будто ударился обо что-то и чувствую, что напрягается все мое тело. Вижу, как темнеют у Твардовского глаза, двойная складка прорезает лоб. Теперь он не улыбается, смотрит строго. Выражение брезгливости к чему-то невидимому, бесчестному, понятному нам обоим, появляется у него на лице.
— Не о том я совсем! — он делает резкий, короткий жест рукой. — Просто чувствуется, что вы хорошо знаете Среднюю Азию, любите. Да и по виду подходите. Я и подумал, что родом вы оттуда.
— Нет, я не из Средней Азии.
Он снова улыбается: открыто, по-своему. «Как же ты мог подумать обо мне что-то такое?» — читается в его глазах. И мне делается стыдно. Вовек не забуду этот разговор…
На редколлегии утверждается план октябрьского номера пятьдесят восьмого года. Приглашают меня. Почти все мне здесь уже знакомы. Сажусь за стол, как раз напротив редактора. Он слушает и хитро, загадочно поглядывает на меня.
Читавшие хвалят мою повесть: Лавренев, Кондратович, Закс, Герасимов. И вдруг Твардовский громко, хорошо произносит крепкое русское выражение. Я невольно оглядываюсь: нет, дверь закрыта и женщин здесь нет. А он смеется:
— Вот… Посморите, как он слушает. А потом, если надо будет что-нибудь еще там исправить, то и пошлет всех вас подальше. Я его характер вижу!
— Нет, Александр Трифонович, не пошлю!
Спешу это сказать. Что-то больно серьезно у меня вышло. Все смеются, и я выхожу.
Уже в день отъезда вижу Другого Твардовского… Человек без ноги и, как видно, под некоторым градусом шумит в приемной, «берет на бога», как говорили в госпиталях. Его уговаривают: Зинаида Николаевна, кто-то из отдела поэзии, но он только пуще расходится:
— Коля Асеев… Понимаешь, Коля Асеев читал. Гениально, говорит… А тут всякие!..
Походя он сбросил какие-то бумаги со стола Зинаиды Николаевны. Неудобно вмешиваться: без ноги ведь человек.
И вдруг лицо, все поведение его как-то сразу меняются. Не такой уж он пьяный и расстроенный. В дверях стоит редактор.
— Вот Твардовский… — он бросается к нему. — Я и говорю: Саша Твардовский, он всегда поймет. Душу самую… Коля Асеев читал!
У Твардовского каменное лицо. По-видимому, он знает этого человека и его стихи.
— Здесь тебе что, колбасу дают?!
Тот будто на стену налетает. Голос у Твардовского спокойный, жесткий.
— Литература тут, а не бакалея. Слышишь?.. И больше не хочу я тебя тут видеть!
Человек бормочет что-то и уходит, исчезает.
Через два года в журнале идет другая моя повесть, и я сижу у Твардовского. Так бывает всякий раз, когда приезжаю в Москву. Долго рассказываю ему о канале. Как было начали строить Главный Туркменский канал и оставили, потому что явно был продуктом волевого решения, как строится Большой Каракумский канал. Он все расспрашивает меня о подробностях, о людях, работающих на канале: кто они, откуда. Лицо у него задумчивое, временами он как бы отключается от разговора, но все слышит…
Телеграмма синяя, срочная. Держу ее в руках и ничего не понимаю… «Волнением прочитал вашу повесть В Черных Песках желаю творческих успехов Федор Панферов». Ну так и есть. Не так давно я со страшной силой разыграл одного товарища-журналиста. Все мы, спецкоры, катаемся в Москву и обратно. Меня так легко не купишь. Ясно, что ответная акция. Да и срочность телеграммы о том говорит. С какой стати будет Федор Панферов, редактор другого журнала, причем по слухам некоего противоположного направления, приветствовать какого-то неизвестного автора «Нового мира»? Ищите дураков в другом месте. Две недели хожу, молчу, приглядываюсь к друзьям: кто из них?
И тут письмо, уже на журнальном бланке: «Пишу Вам по поручению Ф. И. Панферова. Не сочтете ли Вы для себя интересным предложить нашему журналу что-либо из своих произведений. — Нам очень понравилась Ваша работа, напечатанная в журнале «Новый мир»…»
Неужели все же хожу в дураках?
Дней через десять еду в командировку в Москву. Захожу в «Новый мир», рассказываю об этом. Твардовский смотрит с усмешкой, чуть поводит плечами:
— Что же, зайдите, поблагодарите. Федор Иванович — крупный писатель, в литературе толк знает.