Падение лесного короля
Шрифт:
– Хозяин дома?
– спросила она, проходя к крыльцу.
– Дома. Ты к нему?
– Я сперва посоветоваться с тобой.
– Тогда пошли!
Елена, маленькая, крепенькая, как барашек, вся в черных кудряшках, гулко протопала башмаками по коридору и провела ее в торцовую пристройку кухню, отгороженную от остального дома капитальной стеной.
– Садись. Здесь нас никто не услышит!
– усадила на маленький, обтянутый черной клеенкой диванчик. Сама села напротив у кухонного стола.
– Не везет мне, Лена, ой не везет.
–
– А вы покайтесь, легче будет. И они учтут, - Лена не сказала - кто они. Даша и так ее поняла.
– Да в чем каяться? Кабы преступление какое? А то ведь стыдно признаться - безалаберность, одна безалаберность. Из-за нее все летит в пропасть. Слыхала, поди, мой-то с лесом влип в историю?
– Слыхала...
– А мы было решили пожениться, в свадебное путешествие съездить. Вот и приехали к разбитому корыту.
– А он что же сидит? Надо ж действовать, оправдываться.
– А-а!
– Дарья махнула рукой.
– Валяется целыми днями на диване. Все равно, говорит, мне тюрьма. Вот сама хочу поговорить с твоим хозяином.
– И правильно надумала! Все ему выкладывай без утайки. Он поймет. А потом я еще попрошу его проявить внимание. Пошли! Сейчас я ему скажу, чтоб принял тебя.
И тихонько, подталкивая в спину, Елена ввела Дарью в прихожую, потом, обойдя ее, нырнула за портьеру и сказала:
– Лень, к тебе гости!
Коньков сидел за столом, читал газету.
– Что за гости?
– Дарья, по делу. По тому самому. Насчет леса.
– Ага!
– Коньков встал, снял китель со спинки стула, стал одеваться. Зови ее!
Дарья вошла как милостыню просить, остановилась у самых дверей.
– Здравствуйте! Я к вам решила обратиться...
– она запнулась, - за помощью то есть, - и всхлипнула.
– Проходите, садитесь, - Коньков усадил ее на широкую тахту, сам сел напротив на стуле.
– Слушаю вас.
– Я его самого посылала... Сходи, поговори с капитаном. Он человек душевный, говорю, он поймет, - лепетала она тихим голосом.
– Про вас то есть. А он загордился. Все равно, говорит, мне тюрьма. Успею еще наговориться.
– Она, мучительно сводя брови, поглядела на Конькова и спросила: - Что теперь ему будет?
– Ведь я не прокурор и не судья. Я веду только предварительное расследование. Посмотрим, как дело сложится. Вы мне вот что скажите: где он покупал такелаж? То есть тросы, чекера, блоки... По его документам определить невозможно.
– Кроме него самого, сказать это в точности никто не сможет. И он не скажет.
– Почему?
– Потому что загордился. У него понятие - товарищей не подводить.
– Но как же я смогу установить - сколько на такелаж он потратил? Три тысячи рублей, или две, или не две?
– Так ведь не первый же год он заготовляет лес, и каждый год тратит на такелаж и подвозку леса примерно те же две или три тысячи рублей. Лишнего он не переплатит. Цены знает.
– Да,
– Кто же вам продаст бухту троса по накладной? Это ж неофициальная продажа, но для дела необходимая.
– Вы странно рассуждаете. Что ж он, по-вашему, не виноват?
– Почему ж не виноват? Если б не виноват, я бы и просить не приходила. Виноват. Я и сама говорю: повинись. А он загордился. Деньги, говорю, счет любят. А он одним сплавщикам платил по десятке за вечер на подъеме топляка.
– А почему?
– А потому, говорит, что они неурочные, сверх нормы, говорит, ворочают. Оно и то сказать - за пятерку никто бы не пришел топляк поднимать. Работа каторжная.
– Как же оправдать документально эту десятку на нос?
– Никак. Вот за это его и наказывайте. За превышение выплаты то есть. Не себе в карман клал, а рабочим, чтоб работали лучше.
– Иными словами - за растрату?
– Растрата растрате рознь. Иной растратчик как сыр в масле катается, на себя все тратит, а этот растратчик штанов лишних не имеет. Его же и били за эту растрату.
– Вы же говорили, что из-за вас драка произошла?
– Из-за меня только Боборыкин подзуживал лесорубов. Но причина в деньгах. Ваши, мол, денежки бригадир сплавщикам подарил. А плоты, мол, на мель посадил в погоне за собственной премией. И оставил вас с пустым карманом. Они и разбушевались. А теперь одумались - и самим стыдно... Я вас очень прошу: сходите к ним. В нашей гостинице Вилков и Семынин остановились, лесорубы. Спросите их. Они плохого ничего не скажут. Я уверена. Сходите! Сами они не придут к вам.
– Хорошо, схожу, - сказал Коньков.
– Учту вашу просьбу.
Дарья встала и заторопилась на выход, кланяясь и лепеча слова благодарности.
Не успела за ней толком закрыться дверь, как вошла Елена, стала оправлять скатерть на столе и, поймав косой взгляд мужа, решительно произнесла:
– Лень, помочь надо. Люди они честные.
– А ты откуда знаешь?
– насмешливо спросил Коньков.
– Вот тебе раз! Почти на одной улице живем - и откуда знаешь!
– Чубатов вроде бы тут не жил, - все еще насмешливо возражал Коньков.
– Ну и что? Дарья проходимца не выберет, не такой она человек. Говорят, что она из-за этого и с Боборыкиным расплевалась.
– Ты вот что, на основании того, о чем говорят на улице, в мои дела не вмешивайся. Понятно?
– Скажи какой гордый! Значит, тебе наплевать, что народ думает?
– Я не верблюд, плеваться не привык. И погонять меня нечего, - Коньков вышел, сердито хлопнув дверью.
15
Но в гостиницу он сходил в тот же вечер. За столиком дежурного администратора он застал сельского библиотекаря Пантелея Титыча Загвоздина. Это был сухонький старичок, одетый в серенький простиранный костюмчик, в расшитой по вороту полотняной рубашке, в очках с тонкой металлической оправой. Перед ним во весь стол развернутая газета.