Падение Левиафана
Шрифт:
Тереза вернулась в комнату, где бы она ни была. На ее глазах блестели слезы. Не густые, но присутствующие. "Да. Прекрасно. Да."
Облегчение Алекса растопило его. Когда он заговорил, его голос был тростниковым и густым. "Спасибо. Правда. Если бы не было, я бы с этим смирился, но... просто спасибо".
"Семья - это важно", - сказала Наоми, и Джим не мог сказать, что из тысячи вещей, которые она могла иметь в виду, она имела в виду.
Потребовалось меньше часа, чтобы подготовить "Роси" к полету, даже с учетом того, что Амос менял и проверял отремонтированный клапан. Алекс на летной палубе над ними пел про себя, как зяблик на рассвете. Мелодии не было, просто музыкальное пение удовольствия и предвкушения. Амос, Тереза и Мускрат были в инженерном отсеке, и Джим думал обо всем, что могла чувствовать девушка. Брошенность. Злость. Отвержение. Он надеялся, что это не так. Или, по крайней мере, что есть другие вещи - ожидание, любопытство, надежда - чтобы смягчить их. Он надеялся, не имея никаких оснований надеяться, что это будет иметь значение и что Тереза каким-то чудом проживет достаточно долго, чтобы справиться с осложнениями в собственном сердце.
Когда они начали обжигать кольцо Сола на половине g вместо обычной трети, Наоми вздохнула. Сначала он подумал, что она думает о том же, о чем и он.
"Слишком много долбаных кораблей проходит через кольца", - сказала она. "И вот мы здесь, не совсем подаем пример".
Он посмотрел на тактику. Конечно, она была права. За то время, пока они останавливались, чтобы она могла просмотреть данные, еще десять кораблей прошли через врата, сгорая по одному поручению, которое кто-то решил, что стоит рискнуть. Или не понимал, что это риск. Или им было все равно.
"Вы видели, что было еще одно событие?" спросила Наоми. "Было сообщение от Окойе. Это произошло в системе Гедара".
"Сколько их всего?"
"Двадцать? Что-то вроде этого".
Алекс, возвышаясь над ними, заиграл мелодию. Что-то яркое, джазовое и полное, как весенняя пора. Это было похоже на послание из другой вселенной.
"Она разберется", - сказала Наоми в ответ на молчание Джима. "Если кто-то и сможет, то она".
Когда они спускались к трепещущей интерференционной поверхности, которая была воротами на Сол, быстрый транзитный корабль прорвался через врата Лаконии позади них, перевернулся и начал маневрировать. Джим наблюдал за ними, ожидая сигнала, требующего капитуляции. Его не было.
"Похоже, мы ушли в самый нужный момент", - сказала Наоми.
"Еще один близкий промах", - сказал Джим. "Не знаю, сколько их еще будет".
Они прошли через врата Сол, прежде чем смогли увидеть, куда направляется быстрый транспорт.
Интерлюдия: Мечтатель
Мечтательница мечтает, и ее мечта уносит ее и ее саму в прошлое, во времена до разума. Подобно бабушкам, рассказывающим истории, которые их бабушки рассказывали о своих бабушках до них, она мягко и навсегда падает в черный океан, размером со все. Двое других есть, нет и снова есть, с ней и внутри нее, словно напевая на память песни, которые она никогда не забывала. Она расширяется, как солнечная птица, расправляющая крылья, чтобы поймать согревающий свет, но нет ни солнца, ни света - пока нет - и холодная тьма широка и уютна, как кровать.
И она знает вещи.
Когда-то и так далеко, что никто не мог об этом подумать, все было именно так: Внизу была жесткость тепла, а вверху - жесткость холода, и между этими двумя непримиримостями была Вселенная. Сновидице снятся потоки течения и силы, и ее кровь - это кровь океана. Ее соль - это соль океана. Рукой, широкой, как континенты, и более мягкой, чем ее кожа, она ласкает обжигающий жар внизу и успокаивающую прохладу вверху. Долгие эоны, и ничто не живо, пока не станет чем-то живым. Может быть, много чего есть, но сон - это средний сон, и ей снится середина, потому что путь, по которому она плывет, начинается там, но медленно, медленно.
Сновидица дрейфует, и другие дрейфуют вместе с ней, и даже больше: маленькие луковицы прошлого вокруг нее и внутри, дрейфующие по тому же потоку, что и она, и что есть она. Двое соприкасаются и становятся одним; одно истончается в два, и два, и два, и два. Она наблюдает за томным, беспросветным заиканием в благословенном холоде, когда бабушки шепчут, что здесь зарождается вожделение. Вот щенячий азарт творчества ради радости творчества, когда не из чего творить, а только из себя самого.
Мечтательница забывает, и это медлительность. Она тянется к безвременью и невидимости, жаждая чего-то более богатого, чем вода. Наперсточные пиры поднимаются снизу и насыщают ее на десятилетия, и ей снится, что она спит, находясь в безопасности внутри вечного потока. Ее рука тянется к пятке, кончики пальцев тянутся вперед, чтобы погладить пальцы ног. Она - ребенок, созданный из пузырьков соленой воды, и один из других говорит об этом, как о клетках? Но слова находятся в другом месте, и сейчас она сладострастна, вне всякого языка.
Света нет - пока нет - но есть тепло далеко внизу, заикающееся, жужжащее и бушующее. В нем кипит странный вкус камней, который манит ее и гонит прочь, и становится ею. Выше - холод, где ничто не течет, бесконечная изгибающаяся стена вокруг вселенной. И пульсация, теперь всегдашняя пульсация потока внутри потока, которую чувствуют только некоторые вещи. Рукав в воде, нечто, созданное из ничего, по которому она извивается. Она прижимается к нему, и с вожделением импровизирует. Маленькие луковицы прошлого усложняются и тянутся одна к другой. И впервые за все время она устала.
Смотри, смотри, смотри, - шепчут бабушки. Почувствуйте, как тот, кто падает, соскальзывает слишком далеко в жар и буйство; тот бездумный гений. Это важно, говорят они, и мечтательница тоже опускает себя вниз, и другие, сколько их с ней. Пузырь поднимается, полный трепета, лихорадки и болезни, а когда он остывает, это ириска на языке и миллиард насекомых, радостно стрекочущих в летней ночи. Это тысяча новых игрушек, завернутых в марлю и ленту. Это кофе и конфеты и первый неловкий поцелуй, почти-что-почти-почти-вздрагивание кожи. И она знает, что пойдет снова, что она, дитя пузырьков, снова пошлет себя, чтобы обжечься и потом лелеять свои волдыри. Она жаждет, чтобы горячность и боль сделали ее чужой.
Так было, когда мы были девочками, говорят бабушки, и мечтательнице снится, что она понимает.
Достаточно, говорит кто-то. Ладно, люди. По цифрам и по книге.
Глава восьмая: Эльви
Файез, сидя за своим личным столом, пролистывал записи. Всякий раз, когда он испытывал замешательство или скептицизм, между его бровями появлялась маленькая черточка. "Так это имеет для тебя хоть какой-то смысл? Потому что я в недоумении".
В записях были сканы мозга и тела Кары и сканы BFE, но для Элви важными были интервью с Карой и отчет об исследовании. На это ушло несколько часов: Эльви задавала вопросы, Кара отвечала устно или записывала свой ответ, и хотя это была наименее объективная вещь в отчете, именно она волновала ее больше всего.
"Это так. То есть, я думаю, что да", - сказала Эльви и сделала паузу. "У меня есть несколько идей".
Он закрыл окно и переключил свое внимание на нее. "Тогда, может быть, тебе лучше рассказать мне. Потому что я не знаю, на что я здесь смотрю".