Падшая женщина
Шрифт:
Когда дверь закрылась, хозяйка повернулась к Мэри. Ее щеки разрумянились. Несмотря на черный жакет с высоким воротом, она выглядела почти как девочка.
— Это чтобы урожай был хорошим, понимаешь?
— Урожай?
— Перед весенней пахотой плуг приносят в каждый дом, чтобы он получил благословение хозяев. Иначе колос не нальется.
Не совладав с собой, Мэри хихикнула.
— Вы и в самом деле в это верите?
— Ну… — натянуто произнесла миссис Джонс.
Кажется, она зашла слишком далеко. Не хватало еще потерять место в первый же день работы. У Мэри похолодело в желудке.
— Не могу сказать наверняка, есть от этого толк или нет. — Миссис Джонс совсем как ребенок затеребила тесемку передника и взглянула на Мэри. Ее глаза блеснули. — Но и вреда нет никакого, это уж точно.
— Конечно, никакого, — с готовностью кивнула Мэри и вернулась в гостиную, где чистила ковры с помощью влажной чайной заварки. Деревня — она и есть деревня. Они так и будут держаться за свои глупые обычаи и амулеты до самого второго пришествия. Теперь она вспомнила, что Сьюзан Дигот всегда кидала щепотку соли через левое плечо — даже если соль была последняя и у них не было денег, чтобы купить еще. А однажды мать уронила на пол крохотное зеркальце и разбила его, а потом долго плакала, потому что это означало «еще семь лет неудач».
Мир менялся, это Мэри знала наверняка. Он был уже совсем не тем, в котором выросла ее мать. Но в такой дыре, как Монмут, они, разумеется, не слышали ни о каких переменах. А если бы и услышали, то не поверили.
Задыхаясь, она соскребла с ковра грязные чаинки. Ребра, стиснутые корсетом, немилосердно болели. В одном миссис Эш была несомненно права: когда стоишь на четвереньках кверху задом, фижмы только мешают. Но разве женщины одеваются для того, чтобы им было удобно? Тогда они не отличались бы от любой кошки или собаки.
Мэри отбросила выбившуюся из-под чепца прядь и заметила Эби. Негритянка неподвижно стояла в дверях, точно какая-нибудь колонна. Мэри не слышала, как она вошла; вторая служанка передвигалась бесшумно, как привидение. Может, она совсем недавно прибыла с плантации и тоже новая в доме? Во всяком случае, она выглядела так, будто ничего не понимает.
Эби наконец разлепила губы:
— Хозяйка послала меня помогать тебе.
У нее был ужасный акцент, но она хотя бы говорила по-английски. Уже кое-что. И это не голос девушки, подумала Мэри. Ей, должно быть, никак не меньше тридцати.
— Очень хорошо, — вежливо улыбнулась она. Нужно с самого начала показать, кто тут главный. Эта женщина была в два раза старше, чем она, и с ней могли возникнуть трудности. Мэри полагала, что ее положение выше, чем положение Эби, — в конце концов, она помощница портнихи, — и даже если их обязанности в чем-то совпадают, никакого сравнения тут быть не может. Она показала на самый большой и самый грязный коврик, квадратный коричневый. Он насквозь пропитался пылью.
Эби улыбнулась одним уголком губ, помедлила и опустилась на колени.
Некоторое время они работали молча. Но каждый раз, когда Мэри поднимала голову, чтобы размять затекшую шею, она натыкалась на взгляд огромных выпуклых глаз с ярко-белыми белками. Корсет у Эби был кожаный, Мэри видела это сквозь прореху у нее в подмышке. И ее юбки были совсем не пышными; должно быть, она носит всего одну нижнюю, подумала Мэри. На левой руке негритянки, в центре ладони, она заметила розовый шрам, выходивший и на тыльную сторону.
— Что случилось с твоей рукой? — спросила Мэри.
Ответа не последовало.
Мэри тряхнула головой. Подумаешь. Да она и не хотела разговаривать с этой мрачной непонятной негритянкой.
Оказавшись в буфетной, Эби первым делом погрузила руки в таз с теплой водой и вздохнула от наслаждения. Тепло наполняло ее, как боль, поднимаясь от кончиков пальцев и выше. Она жила в этой стране уже восемь лет, но знала, что никогда, вплоть до смертного часа, не привыкнет к холоду. Уже не первый раз за месяц хозяйка говорила, что чувствует в воздухе оттепель, но Эби ничего такого не ощущала. Ее нос улавливал только запах снега и грязи снаружи и огня и человеческого тела в доме. С самого рассвета Эби была так занята работой по дому, что ей было некогда принюхиваться к воздуху. А когда у нее появлялась минутка, чтобы выглянуть в окно, всегда оказывалось, что день уже на исходе и вот-вот наступит ночь. В этой стране стояла вечная зима. Даже в то время года, которое они называли летом, солнце было жидким и холодным; его лучи не проникали сквозь кожу и совсем не грели.
— Эби?
С лестницы послышался голос хозяйки. Эби выплеснула горячую воду в ведро для помоев и направилась в крошечную кладовую, чтобы достать кусок копченой грудинки.
Конечно, имя Эби не было ее настоящим именем. Это был звук, на который она откликалась в доме на Инч-Лейн — если только не притворялась, что ничего не слышала. За тридцать лет жизни она сменила столько имен, сколько имела пальцев на руках. Когда она была совсем маленькой и жила в Африке, ее называли детским именем. Позже, когда она подросла и начала превращаться в женщину, старшие выбрали ей другое. Оно означало «куст, усыпанный ягодами». С тех пор как ее подняли на корабль — ей было девять лет, она плакала и цеплялась за руку матери, — никто и никогда не произносил ее настоящего имени. Пока они плыли на Барбадос, ее не звали никак; она была в море, между своей прошлой жизнью и новой.
Джонсы называли ее Эби, потому что это было сокращением от Абигайль; по словам миссис Джонс, это означало «служанка». Она припомнила другие имена, которые давали ей прочие хозяева на Барбадосе. Каждое из них кружилось у нее над головой год или два. Фибба, Дженни, Лу. Ей было все равно. Она снимала с себя имя, словно рубашку, всякий раз, как меняла владельца.
Миссис Джонс торопливо вошла в кухню.
— Эби? Не забудь в этот раз получше промыть салат, хорошо?
Эби молча кивнула и продолжила резать мясо. Салат! Почему бы тогда не есть траву с поля. Но она была не в том положении, чтобы высказывать свое мнение. Первому правилу выживания ее научила мать, еще на самой первой плантации. Вскоре после этого она умерла от какой-то болезни. Опусти голову, дитя. Никогда не смотри никому в глаза.
Грудинка была фиолетовой, словно синяк. На то, чтобы научиться готовить эту еду, ей понадобились годы. Даже названия были странными и неаппетитными: молочная похлебка, гороховая каша, бараний бок с яичным соусом, дрожащий пудинг. В этой пресной еде не было солнца; даже перец и корица, что хранились в банках, являлись лишь слабым подобием настоящих специй. Эби ела после всех, на кухне, — так ей больше нравилось. То, что лежало у нее на тарелке, не имело никакого вкуса; ни разу ее рот не наполнился слюной от предвкушения.