Падшие в небеса. 1937
Шрифт:
Несколько секунд Мухин продолжал молчать, затем, словно переваривая слова, он нервно затушил сигарету и посмотрел на Щукина. Вилор поморщился, пальцы ломило, руки затекли, он отвернулся, стараясь не показывать Мухину свои гримасы боли.
– Слушай Щукин, ты впрямь сейчас это на ваял?
Но Вилор лишь тяжело вздохнул.
– Блин, конечно прикольно, но уж больно все мудрено. Какой графин? Какой кагор? – спрашивал милиционер.
– Это образ, понимаешь,… ты мне, как монах привиделся, монах инквизиции, сидишь тут один в своей келье, а что бы, не было скучно, мучаешь еретиков, как тебе кажется! А в графине у тебя вино, красное как кровь, а может быть это и есть кровь, а ты в сомнениях, ты хочешь чего-то бояться, но не боишься. Потому как, хоть и монах, а в Бога-то ты не веришь, бедный человек…
Мухин задумался. Он встал и медленно подошел к окну, высматривая, что-то за стеклом, милиционер тихо спросил:
– А ты, Щукин, думаешь, Бог есть?
Вилор тихо застонал, но скорчившись от боли, все же ответил:
– Не знаю, наверное,… Хотя если смотреть на тебя, то можно стать атеистом.
– Ты, о чем это? – грубо переспросил Мухин.
Вилор тяжело дышал, ему стало совсем плохо от боли. Он сморщился и выдавил из себя:
– Или ты расстегиваешь мне руки, или я вообще с тобой говорить не буду. Молчать буду и все!
Мухин, внимательно посмотрел на корчившегося, на стуле арестанта и ехидно ухмыльнувшись, встал из-за стола и, подойдя к Щукину, расстегнул наручники. Стальными браслеты он потряс словно испанский танцор кастаньетами:
– Вот, вот, а ты говоришь сердца у меня нет, и совести. Есть все! Я бы еще немного додавил! Ты бы тут визжал, как свинья и подписал все, что я хочу! Но сегодня я добрый. Не знаю почему. Хотя за то, что я тебя не расколол, по головке меня конечно не погладят.
Вилор опустил словно веревки, затекшие и посиневшие руки, между ног и простонал:
– Да не подписал бы я ничего. Кричать может быть кричал, а подписывать, точно не стал.
– Значит, есть Бог, – ухмыльнулся Мухин. – Коль он вот так тебя от позора уберег. Почему я тебя не додавил? Не знаю. Но тебя он спас от мучений. Считай так, сейчас я тебя отведу в камеру, ты посиди, подумай, обмозгуй, сил наберись. Я тебе так скажу, ты упертый конечно, но поедешь на тюрьму, там с тобой по-другому будут работать. Жестче и грубее. Там система Щукин, а против нее ты не попрешь. Так, что моли Бога своего, что бы он и там тебя спасал!
– Слушай Мухин, у меня к тебе вопрос есть, – грустно спросил Щукин.
– Валяй!
– Ты, сам-то веришь, что я свою любимую женщину, дороже которой у меня нет, вернее не было никого на свете, взял и убил?
Мухин задумался, он тяжело вздохнул, достал очередную сигарету и подошел к окну. Там небрежно бросил на подоконник наручники и, пожав плечами, тихо сказал:
– Черт тебя знает. Все, говорит за то, что ты пришил свою бабу, факты, против них не попрешь! Пьяный в отрубе лежишь, рубашка в крови ее, она убитая рядом лежит, и никаких следов больше! Свидетелей нет. Что тут еще надо? Все на тебя сходится.
– Как это нет свидетелей?! А этот… Скрябин! Я же говорил вам, что Скрябин ко мне приходил!
– Хм, ты-то говорил, мы сначала поверили,… а потом, потом оказалось, что не было у тебя его! Не приходил он! Он так клялся! Он такие показания дал! Да и алиби у него, он во время убийства был в общественном месте. Завтракал в ресторане вместе с одним еще человеком. Они подтверждают. Так что…
– Как это алиби?! – Вилор, обомлевший от услышанного, смотрел на опера.
Тот пожал плечами:
– Вот так и протокол допроса в деле уже есть. Так, что тебе лучше все же чистуху-то написать. Кстати случай у меня был: жил был мужик, такой тихоня не пьющий. Он, с матерью жил и жениться долго не мог. Уж тридцать пять, а он все девственник. Мать свою любил и слушался. Но однажды он познакомился с бабой одной. Она пьющая была, и его пристрастила. Мать ему все выговаривала. Он пока трезвый был, все соглашался и на ус мотал, а однажды напился до беспамятства, взял топор и отрубил матери голову. А голову бросил в ванну, а потом спать лег. Вот так. А как проснулся уже, и менты рядом стоят, а он все долго не мог поверить, что это он маму свою любимую обезглавил…
Щукин сидел совсем опустошенный. Ему даже не хотелось двигаться, Мухин поднялся и, показывая на дверь, махнул рукой:
– Ладно, пошли! Я тебя в камеру уведу. Мне еще работать надо. Ехать по другим делам!
– Мухин, у меня к тебе просьба есть…
– Ну, что еще? – недовольно спросил опер.
– Ты это,… ты внимательно почитай Архипелаг Гулаг, как книжку почитай, не как пособие по методам дознания. Почитай и выводы сделай. Может, правда человеком станешь, я надеюсь… Солженицын писал это, чтоб народ наш грешный, больше никогда такое не творил, что бы стыдно ему было, чтобы страшно ему стало. Писал, писал, а толку, как я вижу никакого. Поэтому и прошу тебя Мухин, почитай архипелаг внимательно…
И вновь пустота и одиночество.
Они приходят и тянут, тянут человека в пропасть. Они делают все, чтобы человек стремился к смерти.
Желал ее!
Думал о ней!
Ужасно, но думать о смерти, когда ты одинок не так уж страшно,… а порой даже приятно. Ведь смерть видится, как избавление от пустоты.
Одиночество коварно…
Оно заставляет человека считать, что он никому не нужен, что он один, что он лишний…
Павел Сергеевич Клюфт сидел перед телевизором в темной комнате. Голубой экран лениво мигая, загадочно светился, как окно в потусторонний виртуальный мир. Мир, выдуманный и пустой, мир, где эмоции слишком призрачны, а боль человека выглядит как гениальная игра актеров.