Падшие в небеса. 1937
Шрифт:
Белое солнце. Белые облака и совершенно, нежно-голубое бездонное небо!
Он уже видел когда-то эту картину. Он уже видел ее!
Да, да, этот белый свет, совсем яркий, но глаза от него не устают. Пелена без границ. Просто свет. Движение вперед. Он видел это уже! Движение навстречу этому загадочному свету, охватившему все вокруг. Все! Нет ничего больше! Движение и свет!
Откуда это повторение. Тогда, тогда там, в тюремной больнице. Он опять видит это, эта же картина. Туман мягкий и обволакивающий. Но ветра не чувствуется. Воздух не бьет по щекам. Какие-то расплывчатые контуры. Предметы проплывают рядом. Длинный коридор. Очень длинный. Он похож на туннель, но стены сделаны как из стекла, матового стекла…
Как хочется здесь остаться, как хочется. Нет, это не может быть реальностью. Нет. Если он мыслит, значит, это не может, быть реальность.
И вдруг, противный писк. Вернее, попискивание. Такое методичное и нудное.
Пик. Пик. Пик.
Время, это время. Оно считает. Интересно, что время считает долг. Почему оно считает? Почему оно решило, что дает в долг? Человек ничего не просил у времени. И ничего не занимал. А время ему постоянно считает. Свой долг. Вернее, долг человека перед временем. Как странно. Долг за то чего никогда не брал! А может это Бог дает человеку кредит временем? А потом считает долги? Нет. Бог не может этого делать. Бог не ростовщик. Он добрый.
Пик. Пик. Пик.
Не куда не уйти от этого счета.
Пик. Пик.
Шорох. Еще, какое-то движение. И опять пик. Пик, Пик.
Это конец. Раз нет ничего больше, это конец.
Все. Больше ничего не будет. Стоп. Кто-то говорит. Откуда этот голос?
– Нет, не думай. Ты не умер. Как бы ты этого не хотел. Ты не можешь умереть раньше времени, – слышен певучий баритон.
Он говорит очень красиво. Этот человек говорит очень красиво.
– Да, тебе сейчас было хорошо. Но пора просыпаться. Пора. Сон не может продолжаться так долго. Ты слишком долго спал.
Павел Анатольевич Клюфт открыл глаза. Полумрак. Слабее свечение не яркой лампы, где-то в углу.
Клюфт попытался повернуть голову. Возле кровати, где он лежал, стоял большой белый ящик. Он мигал зелеными огоньками. На небольшом экране слабо светилась и угасала маленькая точка. Ящик то и дело издавал методичный звук: пик.
Клюфт осмотрелся. Это была больничная палата. Он лежал один в небольшой комнате. Рядом с кроватью стояли какие-то приборы. От них тянулись проводки к датчикам. Оны ныряли под одеяло. Клюфт покосился на свое тело. Провода были прикреплены к нему.
Павел Сергеевич попытался пошевелить руками. Удалось. Пальцы слушаются. Ноги немного онемели без движения. Клюфт дернулся и застыл. Возле кровати он рассмотрел темный силуэт. Павел Сергеевич напряг зрение. Это был мужчина в странной одежде. Это был он! Это был богослов!
Клюфт застонал и закрыл глаза.
– Ты не хочешь меня видеть? Странно, мы не виделись более шестидесяти лет! Или шестьдесят. Мы старые знакомые почти друзья, и ты не рад. Я хотел доставить тебе приятные мгновения. Увидеть тебя поговорить.
– А зачем нам говорить? Ты опять принес мне горе. Я боюсь тебя. Тогда давно. Ты появился и принес горе. – Клюфт ответил и закрыл глаза.
У него было мало сил. И смотреть на собеседника не хотелось. Павел Сергеевич отвернулся.
– Хм, а почему ты решил. Что это я принес тебе горе?
Клюфт ответил не сразу. Он задумался. Богослов ждал. Он не торопил.
– Я так считаю. После твоего появления все и началось. Сначала Митрофанов, затем отец Веры, потом я. Это ты принес горе.
– Странно слышать это от человека, не верящего в Бога. Человек, по-вашему, по-атеистически, ведь сам хозяин своей судьбы. Как же я мог вмешаться с твою судьбу?
Клюфт не ответил. Он молчал.
– Вот видишь, а ответа у тебя нет. А ведь это Бог тебя оберегал. Бог. И ты до сих пор это не понял.
– Какой Бог? Как он меня оберегал? Это я сам вырвался на свободу. А потом, потом у меня была поломана жизнь! Как он, по-твоему, меня оберегал?
– Хм, странные вы люди. Когда вам совсем плохо, вы обращаетесь к Богу, а как только отпустит, вы забываете Его! И вспоминали, что Бог их прибежище, и Бог всевышний избавитель их! И льстили Ему устами своими и языком своим лгали перед Ним. Сердце же было неправо перед ним, и они не были верны завету Его. Но он Милостивый прощал грех и не истреблял их многократно отвращая гнев свой и не возбуждал всей ярости своей!
Клюфт поморщился:
– Ты говоришь слишком мудрено. Я не понимаю твоих библейских текстов. Это слишком мудрено. Скажи простым языком.
– Да ничего тут мудреного нет. Этот стих гласит, что вы не верите в Бога, а когда у вас горе – не произвольно обращаетесь к нему! Скажи, вот сколько раз ты в своей жизни восклицал: Господи помоги!?
Клюфт не ответил. Он вновь понял, богослов говорит правильные вещи. Иоиль улыбнулся:
– Вот видишь и потом почему вы люди, всегда приписываете себе, помощь Бога?
– Что имеешь в виду?
– Ну, допустим твой тот побег из лагеря? Почему ты считаешь, что Бог тогда тебе не помог? Ты ведь просил его? Ты просил его?
Клюфт сжал губы. Он действительно вспомнил, как молился тогда в том холодном бараке для смертников. Тогда он шептал эти заветные слова! Шептал! И просил. И после побега, в тайге. Он так молился! Так искренне просил себе спасения!
– Вот видишь. Порой мы не замечаем за собой то, что очевидно для всех! – подытожил Иоиль.
– Да, но если Бог спас тогда, то почему он не помог мне дальше?
– А почему ты считаешь, что он не помогал тебе? Как должна выглядеть его помощь? Ты, что погиб? Ты что был несчастлив? Ты не нашел свою любимую и ребенка? Вы люди слишком неблагодарны!
Клюфт тяжело дышал. Иоиль опять его убедил. Богослов, смотрел на старика и улыбался. Он протянул руку и дотронулся до Павла Сергеевича. Клюфт почувствовал холод.
– Мы, наверное, видимся в последний раз. Я больше тебе не нужен.
– Я не понимаю тебя. Ты хочешь сказать, что приходил ко мне, потому что ты был мне нужен? Что ты этим хочешь сказать?