Палачка
Шрифт:
Разумеется, Влк, педант и аккуратист, даже в такой момент не мог пустить дело на самотек. Свою вступительную речь он не только написал, но и выучил наизусть, чтобы показать, какое значение здесь придается самостоятельному мышлению и экспромту. Поскольку ознакомить учеников с планом занятий и списком шифров, а также избрать старосту класса предстояло Шимсе, Влк решил остановиться на вещах принципиальных. В нескольких ярких фразах, не уступавших некоторым пассажам де Местра, он собирался набросать портрет мужчины („из ребра которого, — шутливо говорилось в тексте и адресовалось Лизинке, — именно в наше время была сотворена женщина“), который приходит в историю человечества из тьмы веков, чтобы, несмотря на свое зачастую унизительное положение, быть подлинным властителем человеческих жизней (в тексте удачно подчеркивалось этимологическое родство слов „экзекуция“ и „экзекутива“), быть тем единственным лицом, кто по закону имеет право их отнимать (в тексте — прекрасный пассаж о королях, несправедливо прозванных палачами, в то время как их палачам никогда не присваивали
„Руку накрепко привязали к перекладине так, чтобы ладонь свешивалась вниз. Габриель Сансон придвинул сковороду, в которой горела сера, смешанная с раскаленными углями. Дамьен, почувствовав, как голубое пламя пожирает мясо, издал ужасный вопль и забился в путах. Когда схлынула первая волна боли, он поднял голову и стал смотреть, как горит его рука. Теперь лишь громкий скрип зубов выдавал его муки. Эта, первая, часть казни длилась три минуты. Затем подручный Андрэ Легри начал рвать клещами руки, ноги, грудь и бедра осужденного. Каждый раз страшные железные челюсти отрывали новый кусок мяса, и Легри попеременно лил в открытую рану кипящее масло, горящую смолу, расплавленную серу и олово. Это была сцена, которую не описать словами и едва ли понять разумом, нечто, не сравнимое ни с чем, разве что с адом. С вылезающими из орбит глазами, торчащими дыбом волосами, искривленными губами, Дамьен подгонял своих мучителей, сносил все их истязания и требовал новых, еще более страшных пыток. Кипящая жидкость лилась на раны, мясо шипело, и с этим омерзительным звуком сливался его голос; этот голос, в котором не оставалось уже ничего человеческого, рычал: „Еще! Еще! Еще!“ Но это была лишь прелюдия казни. Дамьена отвязали от перекладины и положили на доски, сколоченные наподобие креста святого Андрея. Каждую его конечность привязали к лошадиным постромкам. Каждую лошадь держал под уздцы один помощник, а другой стоял сзади с бичом в руке. Шарль Анри Сансон, стоя на помосте, руководил подручными. По его знаку четверка лошадей рванулась в разные стороны. Рывок страшной силы потряс Дамьена. Одна из лошадей упала. Но мускулы и нервы человеческого тела выдержали. Трижды срывались с места лошади, понукаемые криками и бичом, и трижды, почувствовав сопротивление, подавались назад. Лишь руки и ноги осужденного невероятно удлинялись. Но он все еще жил, и его глубокое дыхание уподобилось шипению кузнечных мехов. Заплечных дел мастера были в смятении. Священник из собора св. Павла лишился чувств. Судебный писарь прикрыл глаза мантией, а по толпе прокатился недовольный ропот — предвестник бури. Тогда врач, г-н Бойе, побежал в ратушу и доложил судьям, что, пока лошадям не придут на помощь и не перережут Дамьену сухожилия, четвертования не произойдет. Разрешение было получено. Под рукой не оказалось ножа, и Андрэ Легри пустил в ход топор. Лошади бешено рванули. Оторвалась одна нога, потом другая, потом одна рука. Дамьен еще дышал. Наконец, когда лошади дернули за другую руку, он поднял веки, глаза его обратились к небесам, и душа покинула истерзанное тело“.
В своем комментарии Влк, обратив внимание учеников на все сложности и трудоемкость описанной казни, посоветовал им не обольщаться мыслью, что современные Акции полностью автоматизированы, и не пренебрегать физической подготовкой. Хотя общество, внушал он, не жалеет средств для того, чтобы технический прогресс не обошел стороной исполнителей, все-таки даже самая надежная веревка и самая удобная „вешалка“ не отменяют того обстоятельства, что клиент, как правило, оказывает активное сопротивление. (В тексте сказано лаконично: „Палач побеждает, но для этого надо попотеть!“) После этого Влк планировал перейти непосредственно к положению и задачам исполнителей во всем мире и, в частности, в нашем обществе. Он собирался показать, что государство заботится о них как в трудоспособном возрасте (засекреченность, премиальные — так называемые „горловые“, путевки, страхование от несчастных случаев), так и в старости (официальная смена фамилии и персональная пенсия, начисляемая в зависимости от „горловых“). В заключение Влк хотел внушить своим первым ученикам, что после принесения присяги (по аналогии с клятвой Гиппократа), в которой они обязуются обслуживать каждого поступившего к ним клиента без различия цвета кожи, вероисповедания, убеждений и социального положения, им предстоит не только стать хранителями лучших традиций своей профессии, но и самим развивать и творчески обогащать их. Он заканчивал речь призывом никогда не забывать, что они являются исполнителями нового типа, предназначение которых — дать до сих пор разделенному на два лагеря миру надежду на светлое будущее.
Это была мудрая, деловая, убедительная, эмоциональная речь. Но она так и не была произнесена.
Влк стоял перед ними, не в силах вымолвить ни слова, словно охваченный внезапной усталостью от бесконечного пути, который начался — да, честно признался он себе, под тем самым фонарем с извивающимся на нем телом. И в эти секунды его — хладнокровно ломавшего шеи рыдающим красоткам — охватило волнение: ведь он впервые видит их вместе — уже не семерых неведомых и ничем не примечательных существ с разными, хотя и банальными судьбами, но теперь уже свою школу, единственное дело, которое переживет его, ибо очевидцы всех прочих дел — вот она, неблагодарная изнанка профессии! — приняли смерть от его же собственной руки… И Влк, не обращая внимания на изумление Шимсы, кивнул им, предлагая сесть на свои места.
— Итак, — сказал он непривычно мягко, почти нежно, давая знак Шимсе, чтобы тот сразу переходил к организационным делам. — Итак, — повторил он и тоже закашлялся, чтобы никто не догадался: он волнуется и потому изменил программу, — ребята.
19 за дело!
В пятницу 21 декабря вместе с Козерогом прикатила зима. Еще в четверг с утра казалось, что на редкость слякотная, промозглая и зябкая осень в этом году так и не кончится. Но к вечеру дождь перестал, ночью столбик ртути упал на два деления ниже нуля, а утром по всему городу уже ревели сирены машин „скорой помощи“, подбиравшие первых пострадавших с переломами. Ближе к одиннадцати пошел снег — сперва мелкая пыльца, потом снежинки и, наконец, хлопья.
Когда класс возвращался из „Каперса“ — на обед давали рыбный суп и индейку, да еще каждый получил сухим пайком по половинке рождественского пирога, — уже можно было играть в снежки. Но от этого удовольствия пришлось отказаться: с двух часов занятия вел Влк, который не прощал опозданий. Он никогда не наказывал сразу, но опоздавший мог не сомневаться: когда будут отрабатывать дыбу, „испанский сапог“ или пытку переменным током, получившую в алжирскую войну название „телефон“, то в „манекенщики“ выберут его, и именно ему достанется лишний поворот блока, лишний клинышек в голенище или лишние двадцать вольт сверх учебной нормы. Поэтому они ограничились тем, что раскатали дорожки на обледеневшем асфальте, взметая в воздух облака пушистого снега, похожие на пенные буруны за кормой корабля.
Перед началом урока Лизинка стояла у окна „Какакласса“ и откусывала кусочек за кусочком от рождественского пирога, задумчиво держа его возле рта, словно огромный леденец. Здесь ее и застал.
20.
Рихард. Хотя последний раз они виделись всего несколько минут назад, когда, по-детски заправив волосы под вязаную шапочку, она, будто стройный паж, скользила рядом с ним в снежном вихре, он почувствовал, как у него больно сжимается сердце, а едва залеченные легкие с трудом пропускают воздух. Каждая их встреча приносила ему слишком сильное душевное потрясение, поэтому он старался расставаться с ней как можно реже. По утрам он ждал ее возле остановки троллейбуса, на котором она приезжала; обычно он прятался в арке, чтобы вдали от посторонних глаз унять тахикардию и легочный спазм. Не упуская ее из виду, он шел за ней мимо контроля на входе, по тюремному коридору и нагонял лишь между третьим и четвертым этажами — на лестнице волнение легче было выдать за физическое напряжение.
— Привет! — говорил он каждый раз, и жизнь в этот день начиналась для него с того момента, когда она отвечала ему застенчивой улыбкой; единственная его забота после этого — постоянно держать ее в поле зрения; всякий раз, когда это ему не удавалось, снова заходилось сердце и сбивалось дыхание. Но сегодня с утра Шимса принимал зачет по ПЫВу, где Рихарду выпала роль клиента. Отвечавший у доски.
Шимон изрядно напоил его водой, так что сразу после обеда Рихарду пришлось забежать в туалет. И теперь он встретился с Лизинкой во второй раз.
Лизинка смотрела на заключенных, которых вывели на прогулку. В этот момент надзиратель показывал упражнения: когда он протягивал руки вперед, они должны были поднять их вверх; когда разводил руки в стороны, надо было вытянуть их по швам; когда поднимал руки вверх, следовало протянуть их вперед; когда вытягивал руки по швам, надо было развести их в стороны. Кто ошибался, садился на корточки и заводил руки за спину, а остальные с хохотом пинали его в зад.
При взгляде на ее чистое личико, от которого у него вот уже четвертый месяц перехватывало дыхание, щемило сердце, щеки заливал румянец и отнималась речь, на этот раз по неведомой причине, столь же таинственной, как и сама любовь, с ним произошло нечто странное. Несмотря на то что рядом были все одноклассники (староста класса Альберт проверял наглядные пособия на тренировочном помосте, а остальные играли в свое любимое „мясо“, которое преподаватели не запрещали, так как видели в нем элементы каратэ), он, как во сне, направился прямо к ней и обнял ее за плечи. Это прикосновение, на которое она, поглощенная зрелищем, даже не обратила внимания, подействовало на него подобно электрическому разряду. Словно проснувшись, он панически оглянулся, готовый отдернуть руку; но секундой раньше его поразило, как невероятно просто оказалось ее обнять. Внезапно он понял, что в конце концов все, даже она, примут его поступок всего лишь за естественный дружеский жест, не более того. Он решился продлить эти мгновения и сделать их еще более сладостными. Склонившись к девушке, он откусил от ее пирога с другого конца. И тут их увидел Влк.
Хотя шел уже девяносто пятый учебный день, профессор поймал себя на мысли, что испытывает то же чувство, которое он испытал, увидев Лизинку впервые: удивление, что в природе существует неземная красота, волнение от встречи с ней и страх, что он должен нести за нее ответственность.
Предложение взять седьмым учеником девушку повергло Крота и Нестора в изумление, но не более того. Они входили в число тех невидимых, но всемогущих апостолов прогресса, которые сами не изобретали телегу, громоотвод, весло, воронку или паштет, но которым тем не менее принадлежит в этом львиная доля заслуг, поскольку они их не запрещали. Молчание означало благословение, но теперь на первый план выдвинулась непростая проблема выбора.