Пандем
Шрифт:
— Значит, ты вернул смерть.
«Я давно с тобой не спорю».
Тогда, пять лет назад, посреди пустого парка на неподвижной карусели, Алекс ощутил вдруг себя пустым и старым. Это было новое чувство — до того им владела попеременно то жажда действия, упругая, как проволочный чертик, а то вдруг тоска, гнущая к земле и выжирающая внутренности; обе были привычны, обе обладали, в общем-то, созидательной силой, и сменяли друг друга ритмично, как день и ночь. Новое — пустота — заставило Алекса поднять глаза к луне и в ужасе воззриться на белый диск, давно заселенный энтузиастами.
— Зачем
«Не мое собачье дело. Думай сам».
…После того разговора прошло пять лет; Алекс жил, как улитка в раковине, брезгливо отстранившись от окружающего мира. Ему не раз и не два предлагали снимать боевики: по всему миру не угасала мода на визео-катастрофы, визео-потрошилки, визео-костедробилки. Алекс отказывался; единственным человеком, с кем он хотел и мог общаться, оставалась Александра — вечно занятая, ироничная и прохладная, своя до кончиков ногтей, понимающая Алекса куда лучше Пандема — так, во всяком случае, ему казалось — но не лезущая в душу, не желающая менять ни Алекса, ни окружающую жизнь.
А жизнь опять менялась; сидя в своей скорлупе, он замечал это всегда с опозданием. Спохватился, когда оказалось, что так называемые беседки уже давно и естественно вписались в городской ландшафт. Что с Пандемом уже никто не говорит «потоком» — только «встречами» в беседках. Что дети на улицах стали куда свободнее в выражениях… и осторожнее в поступках… во всяком случае, трехлетние малыши уже не болтаются на веревочных лестницах в двадцати метрах над землей, но спокойно возятся в песочнице под присмотром нянек…
— От Шурки ушла жена, — сказала Александра в одно прекрасное утро.
Алекс спросил себя, что он чувствует по этому поводу, — и обнаружил, что ничего. Люди давно живут вполне автономно: вместе, порознь — какая разница. Нет ни экономической, ни психологической, ни социальной надобности для существования семьи: сошлись, разбежались…
— Хотела с тобой поговорить, — сказала Александра. — По поводу Юльки.
— А что с ней? — спросил Алекс по инерции.
— «Без Пандема», — сказала Александра с такой выразительной интонацией, что он понял сразу. Без дополнительных расспросов.
Кимово зерно проросло.
Это была победа. Это был праздник, искупающий длинные месяцы неудач. Первое живое зерно, сконструированное Кимом, было размером с его голову и весило сорок килограммов. Это, нынешнее, было размером с родинку на предплечье Арины…
Он отвлекся всего на секунду.
Объемный экран микроскопа воспроизводил каждое деление каждой клетки. Механизм, вложенный Кимом в мелкий кусочек материи, работал так, как хотел того Ким. Поощряемое специальным режимом внутри «колбы», развитие шло в сотни раз быстрее, чем это бывает в природе. То, что вырастало из зерна, не было ни растением, ни машиной — и одновременно было тем и другим. Ким знал, что если высадить зерно на поверхность планеты с заранее известными характеристиками и оставить там без присмотра — через время, сравнимое с человеческой жизнью, растение-машина, размножившись, создаст на планете атмосферу с заранее заданными, опять-таки, характеристиками…
Он
— Ким?
Сперва ему показалось, что его окликнули из-за спины. Только секундой спустя он понял, что это вызов по телефону.
— Кто?
Умная машина, вмонтированная в его челюсть, нарочно говорила голосом, резко отличающимся от Пандемового. Ким сам так захотел.
— Виталий Кимович Каманин.
— Да.
Пение птиц.
— Папа?
— Привет. Что-то случилось?
— Нет, все в порядке.
— Как мама?
— Мама? — короткая растерянная пауза. — Нормально. Я ей сейчас тоже позвоню…
— Что у тебя? Как дела?
— Отлично. Я прошел в экипаж.
Ким не сразу понял:
— Очень хорошо. Молодец. В какой экипаж?
— В первый экипаж. В состав Первой Космической. Это точно.
— Погоди, — Ким облокотился о перила; наклонные, они скользили, Кима тянуло вниз. — Погоди… Ты же не говорил мне, что собираешься в экипаж!
— Здрасьте. Я тебе говорил, по-моему, с раннего детства. Как и маме.
«Пан!!»
Тишина.
— Виталя, нам надо встретиться, — сказал Ким. — Сегодня. Ты можешь?
— Сегодня никак, что ты… Прости, никак…
— Завтра? Когда? Нам надо поговорить. Немедленно.
— Ну, может быть, завтра… Пап, по-моему, ты как-то не так понял.
— Завтра, — сказал Ким. — С утра. Я к тебе прилечу.
— Что ты будешь пить? — спросил Алекс, скрывая неловкость.
— Пиво, — сказала Юлька.
На ней была намотана какая-то облегающая тряпка, эластичная, посверкивающая при каждом движении. С точки зрения Алекса, носить такое было бы очень неудобно. С точки зрения Алекса, подростковую грудь следовало бы прикрывать тщательнее. И огромные сапоги, размером с доброе ведро каждый, по мнению Алекса, не вполне подходили к сезону.
Он отошел к столу заказов и добыл для внучки литровый пробковый бочонок; Юлька откупорила его явно со знанием дела. Ничего, сказал себе Алекс. Предоставим Пандему устраивать ребенкин метаболизм… Дети охотно пьют взрослую гадость, но кто хоть раз видел, чтобы дети пьянели?
Юлька сидела в «плавающем» кресле, Алекс стоял перед ней и не знал, как себя вести. Ворчливо-покровительственно, как дедушка с внучкой? Весело-игриво, как видный мужчина с юной особой? Сдержанно-строго, как взрослый с полузнакомым ребенком?
В последний раз они разговаривали лет шесть назад. Половина ее жизни.
— Ты удивлен, что я к тебе пришла? — спросила Юлька, своим небрежным «ты» задавая интонацию беседы.
— Да, — сказал Алекс, подумав. — Наверное, я не очень хороший дед…
— Может быть, — жестко заметила Юлька. — Но мне все равно, какой ты дед. Я к тебе с вопросом.
Алекс подтянул другое такое же кресло (магнитная подушка; кажется, что кресло парит в воздухе). Уселся. Сцепил пальцы:
— Ну?
— Как вы жили без Пандема? — спросила Юлька и недобро блеснула фосфоресцирующими (новомодные линзы!) глазами.