Пандемоний
Шрифт:
Потому что про экзорцизм я вспомнил отнюдь не впервые. Будучи ребенком я время от времени натыкался в своем сознании на обитающие там образы — лишенные тела руки, парящие лица, — а затем, не в состоянии понять, что это такое, отправлял их назад, в мой виртуальный ящик с игрушками. Я даже не знаю теперь, что именно вспоминал — подлинное событие или воспоминание о воспоминании, искаженную и приукрашенную версию, выросшую на детских страхах ребенка, воспитанного в религиозной семье. Картинка была омерзительно-яркая и наводила на мысль, что позаимствована у протестантов-фундаменталистов — из комиксов, которые
До сих пор. Сейчас у меня не было иного выбора, кроме расставания с амнезией.
Анамнезом, приятель, анамнезом.
Ну как, теперь все ясно?
Да, и мне тоже. Еще как ясно. Яснее не бывает.
Первое, что я у нее спросил:
— Как там Лью?
Мне действительно хотелось знать это, чтобы избежать лишних расспросов о моей персоне. Подобную тактику я применял, и притом весьма эффективно, во время пребывания в психушке, когда мать звонила мне по межгороду.
— Ему уже лучше, — ответила мать и поведала о его анализах крови, ACE-ингибиторах, о настоящих кардиологах, к которым он обратился сразу же по возвращении в Чикаго. Но как только она исчерпала запас заголовков на тему «Лью идет на поправку», как тотчас перевела стрелки на меня: — Ну а ты как? Чем ты занимаешься с этой женщиной?
В данный момент «эта женщина» находилась от меня в считанных футах, держа под мышкой стопку папок и толстенные книги размером с фотоальбом. Она была занята тем, что перетаскивала их в столовую, где доктор Вальдхайм сортировала печатную продукцию по стопкам на длинном столе, а другой доктор Вальдхайм сидел за столом, уставившись в экран ноутбука — поновее и потоньше того, который только что разбила О'Коннел. Рядом с ним стояла пустая инвалидная коляска. О'Коннел опустила свою ношу на стол и посмотрела на меня. Я вышел из арки, чтобы она меня не видела, и прислонился к дверце холодильника.
У меня ушла не одна минута на то, чтобы объяснить матери: меня никто ни к чему не принуждал, и я здесь по собственному желанию, пытаюсь излечиться с помощью новых терапевтов, знакомых О'Коннел, и не нужно обо мне беспокоиться. Впрочем, было ясно, что мать не поверила. А даже если и поверила, то не поняла. Как я мог тайком сбежать из больницы, когда мне все еще было больно? Как я мог бросить Лью одного?
— И когда его выпишут? — спросил я.
Эх, отвлечь бы ее как-нибудь, пусть на пару секунд.
— Говорят, что завтра. Мы выедем домой во второй половине дня. Если вернешься, мы можем тебя подождать. У нас будет две машины.
— Мам, я не против, но сейчас не могу, честное слово.
— Дэл, боюсь, ты только навлечешь на себя новые неприятности. — Голос матери дрогнул, и я понял, что вот уже много лет — наверно, начиная с того случая в бассейне, когда я был школьником, — я не слышал в нем таких по-настоящему печальных ноток. — Полиция хочет побеседовать с тобой о докторе, который умер в центре города. И о тех людях, с которыми ты встречался — этот Бертрам уже замучил Лью своими визитами, и та старая женщина из мотеля. Они явно что-то не договаривают,
Я было открыл рот, чтобы объяснить ей, но мать меня перебила:
— Дэл, прошу тебя, будь осторожнее. Эти люди скажут тебе, что у них есть все ответы. Они наобещают тебе все что угодно. Но помочь они тебе не смогут. Возвращайся домой, поговори с кем-нибудь, кто смотрит на такие вещи объективно, с кем-то таким, кому можно доверять. Я позвоню доктору Аарон. Я уверена, что она сумеет…
— Извини, мама, но я не могу.
Она продолжала говорить. Мне оставалось лишь одно: повторять, что мне очень жаль, но домой я вернуться не могу, но ей не нужно обо мне беспокоиться. Разве я мог ей сказать, что она разговаривает с мошенником?
— Береги Лью, — попросил я. — Я позвоню при первой же возможности.
С этими словами я повесил трубку. Затем прислонился к плите и перегнулся через холодные чугунные горелки. Я дышал. Я все еще дышал, черт возьми.
Краем глаза я заметил О'Коннел.
— Тебе стоит кое на что взглянуть, — произнесла она после короткой паузы.
— Что ж, — ответил я. — Можно и взглянуть.
Когда я вошел в комнату, Мег и Фред подняли глаза и пробуравили меня взглядами. Я сел напротив инвалидного кресла. Надо воздать им должное — я не заметил в их глазах страха. Во взгляде Фреда читалась неподдельная заинтересованность. Мне он чем-то напомнил ищейку, натасканную вынюхивать спрятанные в чемоданах бомбы.
— Похоже, тебе стоит немалых усилий примириться с ситуацией, — произнесла Мег.
Я поднял одну из книг. «Маршруты передвижений Джонни Дымовая Труба. 1946–1986 годы».
— А какая она, эта ситуация? — спросил я.
Фред кивнул, как будто я изрек нечто в высшей степени разумное.
— Мы видели лишь то, что произошло во время сеанса, то есть то, что ты видел на экране ноутбука, — проговорил он. Из-за бороды мне почти не был виден его рот, поэтому трудно было понять, шевелит он губами или нет. Возможно, это был номер чревовещателя, и я должен был подыгрывать ему, разговаривать с инвалидным креслом. — Мы попробуем угадать, однако никто не в состоянии сказать, что все это значит, кроме тебя самого.
— Херня. Мы все знаем, что здесь происходит.
— Тогда почему бы тебе не признаться нам во всем? — спросила Мег.
Ох уж эта Мег, такая душевная, такая заботливая.
Я покачал головой. Возможно, это самые светлые умы тайного юнгианского общества, но разговаривали они как самые заурядные психоаналитики, каких я насмотрелся немало.
— Ну хорошо, позвольте я вам объясню. Я гребаный демон, как вам это?
Мег растерянно заморгала, однако не стала перебивать.
— Что-то произошло, когда мне… когда Дэлу было пять лет. В него вселился Хеллион, вселился и больше не покидал его. Остался. Прижился.
Черт, кажется, я опять разревелся. Похоже, контроля над собственным телом у меня почти не осталось. По крайней мере в том смысле, в каком я контролировал Лью.
Я вытер глаза тыльной стороной ладони.
— Эй, как это называется, когда заложник проникается теплыми чувствами к тем, что держат его взаперти? Ну, как в случае с Пэтти Херст?