Пандора
Шрифт:
«У нас нет другого выхода», – сказал старик.
«Три дня никуда не ходите, – сказал Иаков, подходя ко мне как можно ближе, словно он собирался нарушить все правила и поцеловать меня в щеку. – Здесь хватит легионов, чтобы подавить беспорядки, но они предпочтут, чтобы огонь погас сам собой, чтобы не убивать римлян. И забудьте о друзьях-греках. В их доме уже сущий ад».
Они повернулись к выходу.
«Вам хорошо заплатили? – спросила я. – Если нет, возьмите из моего золота, сколько хотите. Я настаиваю!»
«Даже не думайте об этом, – ответил старик. –
«Да пребудут с вами боги, Пандора!» – сказал Иаков.
Драгоценности. Где драгоценности? Я вскочила и открыла шкатулку. Там были сотни камней, великолепных, ослепительно чистых и прекрасно ограненных. Я видела, какие они дорогие, прозрачные и безупречно отполированные. Я взяла большой рубин в форме яйца, что показывал мне Давид, и еще один, точно такой же, и протянула им. Они подняли руки в знак отрицания.
«О нет, непременно возьмите, – сказала я. – Окажите мне честь. Подтвердите, что я свободная римлянка и буду жить, как велел мне отец! Это придаст мне мужества! Возьмите их от меня».
Давид строго покачал головой, но Иаков взял рубин.
«Пандора, вот ключи. Идите за нами и заприте ворота на улицу, а потом – двери вестибюля. Не бойтесь. Здесь везде лампы. Масла много…»
«Идите! – сказала я, когда они переступали через порог. Я заперла ворота и вцепилась в решетку, провожая их взглядом. – Если не сможете выбраться, если я вам понадоблюсь, возвращайтесь».
«У нас здесь есть свои люди, – успокаивающе сказал Иаков. – От всего сердца благодарю вас за прекрасный рубин, Пандора. Вы выживете. Возвращайтесь и заприте двери на засов».
Я доплелась до кресла, но не села в него, а рухнула рядом и принялась молиться:
«Lares familiares… духи этого дома, я должна найти ваш алтарь. Прошу вас, примите меня, я никому не желаю зла. Я засыплю ваш алтарь цветами и разожгу огонь. Будьте со мной терпеливы. Дайте мне… отдохнуть».
Я ничего не предпринимала, просто вяло сидела в шоке на полу, шли часы, день постепенно угасал. Странный и чужой мне дом погрузился во тьму.
Начинался кровавый сон, но я ему не поддавалась. Только не тот чужой храм! Не тот алтарь, нет! Только не кровь! Я прогнала его и попыталась представить себе, что я дома.
«Я – маленькая девочка, – говорила я себе. – Вот что мне снится: я слушаю рассказы старшего брата Антония о войне на севере, о том, как обезумевшие от ярости германские племена гнали назад, к морю…»
Он так любил Германика. И остальные братья тоже. Люций, младший, по природе был слаб. У меня разрывалось сердце при мысли о том, как он молил о милосердии, когда его прирезали солдаты.
Империя была нашим миром. Хаос, несчастья и борьба лежали за ее пределами. Я стала солдатом. Я умела воевать. Мне снилось, что я надеваю доспехи.
И я услышала голос брата.
«Какое облегчение – обнаружить, что ты мужчина. Я всегда так считал».
Проснулась я только на следующее утро.
И тогда я узнала, что такое горе и боль, совершенно по-новому.
Обрати внимание на эти мои слова. Ибо я осознала, насколько абсурдны понятия Судьбы, Удачи и Природы, в большей мере, чем человек способен пережить. И возможно, мое описание, пусть краткое, может принести кому-то утешение. Бывает, случается самое худшее, но рано или поздно все проходит.
Однако правда состоит в том, что человека нельзя подготовить, невозможно объяснить это словами. Это нужно пережить. И такого я не пожелаю ни одному человеку в мире.
Я осталась одна. Я ходила из комнаты в комнату, колотила кулаками по стенам, плакала, стиснув зубы, и кружилась на одном месте. Никакой Матери Изиды нет.
И богов нет. Философы – дураки. Песнопения поэтов – ложь.
Я рыдала и рвала на себе волосы; я рвала свое платье, это было так естественно, словно я следовала новому обычаю. Я переворачивала столы и стулья.
Временами я чувствовала великую радость, свободу от всяких условностей и фальши, от всего, что держит в заложниках тело и душу.
И тогда я погружалась в благоговейную природу этой свободы, как будто самого дома не существовало, как будто темноте неведомы стены.
В такой агонии я провела три ночи и три дня. Я забыла о пище. Я забыла о воде. Я ни разу не зажигала лампу. Почти полная луна в достаточной степени освещала этот бессмысленный лабиринт, состоявший из маленьких комнат с расписанными стенами.
Сон оставил меня навсегда. Сердце колотилось. Руки и ноги сводило, они слабели и снова напрягались.
Периодически я ложилась на мягкую влажную землю во дворе, словно совершая ритуал за моего отца, потому что никто не положил его тело на мягкую влажную землю, как полагается делать сразу после смерти – перед похоронами.
Я неожиданно поняла, почему это бесчестие – тот факт, что никто не положил его израненное тело на землю, – столь знаменательно. Я осознала важность этого упущения в такой степени, в какой мало кто и мало что знает. Оно имело первостепенное значение, так как не имело никакого значения вообще!
«Живи, Лидия!»
Я смотрела на низкие кроны деревьев в саду. Я испытывала странную благодарность за то, что в этом земном мраке я достаточно долго не закрывала глаз, чтобы увидеть подобные вещи.
Я процитировала Лукреция: «…на тела основные природа все разлагает опять…»
«Безумие!»
Как я уже сказала, я бродила, ползала, рыдала и плакала три дня и три ночи.
Глава 4
В конце концов как-то утром, когда сквозь отверстие в крыше просочились солнечные лучи, я посмотрела на предметы, стоявшие в комнате, и поняла, что я их не узнаю, что понятия не имею, зачем они нужны. Я не знала, как они называются. Я слишком отдалилась от них, чтобы давать им определения. Я не знала даже, где нахожусь.