Пандора
Шрифт:
«У нас нет другого выхода», – сказал старик.
«Три дня никуда не ходите, – сказал Иаков, подходя ко мне как можно ближе, словно он собирался нарушить все правила и поцеловать меня в щеку. – Здесь хватит легионов, чтобы подавить беспорядки, но они предпочтут, чтобы огонь погас сам собой, чтобы не убивать римлян. И забудьте о друзьях-греках. В их доме уже сущий ад».
Они повернулись к выходу.
«Вам хорошо заплатили? – спросила я. – Если нет, возьмите из моего золота, сколько хотите. Я настаиваю!»
«Даже не думайте об этом, – ответил старик. – Но ради вашего душевного спокойствия знайте: ваш отец дважды поддержал меня, когда пираты захватывали мои корабли в Адриатическом море. Ваш отец вкладывал деньги наравне со мной, что принесло выгоду нам обоим. Тот грек был должен вашему отцу деньги. Больше об этом не беспокойтесь. Но нам пора!»
«Да пребудут с вами боги, Пандора!» – сказал Иаков.
Драгоценности. Где драгоценности? Я вскочила и открыла шкатулку. Там были сотни камней, великолепных, ослепительно чистых и прекрасно ограненных. Я видела, какие они дорогие, прозрачные и безупречно отполированные. Я взяла большой рубин в форме яйца, что показывал мне Давид, и еще один, точно такой же, и протянула им. Они подняли руки в знак отрицания.
«О нет, непременно возьмите, – сказала я. – Окажите мне честь. Подтвердите, что я свободная римлянка и буду жить, как велел мне отец! Это придаст мне мужества! Возьмите их от меня».
Давид строго покачал головой, но Иаков взял рубин.
«Пандора, вот ключи. Идите за нами и заприте ворота на улицу, а потом – двери вестибюля. Не бойтесь. Здесь везде лампы. Масла много…»
«Идите! – сказала я, когда они переступали через порог. Я заперла ворота и вцепилась в решетку, провожая их взглядом. – Если не сможете выбраться, если я вам понадоблюсь, возвращайтесь».
«У нас здесь есть свои люди, – успокаивающе сказал Иаков. – От всего сердца благодарю вас за прекрасный рубин, Пандора. Вы выживете. Возвращайтесь и заприте двери на засов».
Я доплелась до кресла, но не села в него, а рухнула рядом и принялась молиться:
«Lares familiares… духи этого дома, я должна найти ваш алтарь. Прошу вас, примите меня, я никому не желаю зла. Я засыплю ваш алтарь цветами и разожгу огонь. Будьте со мной терпеливы. Дайте мне… отдохнуть».
Я ничего не предпринимала, просто вяло сидела в шоке на полу, шли часы, день постепенно угасал. Странный и чужой мне дом погрузился во тьму.
Начинался кровавый сон, но я ему не поддавалась. Только не тот чужой храм! Не тот алтарь, нет! Только не кровь! Я прогнала его и попыталась представить себе, что я дома.
«Я – маленькая девочка, – говорила я себе. – Вот что мне снится: я слушаю рассказы старшего брата Антония о войне на севере, о том, как обезумевшие от ярости германские племена гнали назад, к морю…»
Он так любил Германика. И остальные братья тоже. Люций, младший, по природе был слаб. У меня разрывалось сердце при мысли о том, как он молил о милосердии, когда его прирезали солдаты.
Империя была нашим миром. Хаос, несчастья и борьба лежали за ее пределами. Я стала солдатом. Я умела воевать. Мне снилось, что я надеваю доспехи.
И я услышала голос брата.
«Какое облегчение – обнаружить, что ты мужчина. Я всегда так считал».
Проснулась я только на следующее утро.
И тогда я узнала, что такое горе и боль, совершенно по-новому.
Обрати внимание на эти мои слова. Ибо я осознала, насколько абсурдны понятия Судьбы, Удачи и Природы, в большей мере, чем человек способен пережить. И возможно, мое описание, пусть краткое, может принести кому-то утешение. Бывает, случается самое худшее, но рано или поздно все проходит.
Однако правда состоит в том, что человека нельзя подготовить, невозможно объяснить это словами. Это нужно пережить. И такого я не пожелаю ни одному человеку в мире.
Я осталась одна. Я ходила из комнаты в комнату, колотила кулаками по стенам, плакала, стиснув зубы, и кружилась на одном месте. Никакой Матери Изиды нет.
И богов нет. Философы – дураки. Песнопения поэтов – ложь.
Я рыдала и рвала на себе волосы; я рвала свое платье, это было так естественно, словно я следовала новому обычаю. Я переворачивала столы и стулья.
Временами я чувствовала великую радость, свободу от всяких условностей и фальши, от всего, что держит в заложниках тело и душу.
И тогда я погружалась в благоговейную природу этой свободы, как будто самого дома не существовало, как будто темноте неведомы стены.
В такой агонии я провела три ночи и три дня. Я забыла о пище. Я забыла о воде. Я ни разу не зажигала лампу. Почти полная луна в достаточной степени освещала этот бессмысленный лабиринт, состоявший из маленьких комнат с расписанными стенами.
Сон оставил меня навсегда. Сердце колотилось. Руки и ноги сводило, они слабели и снова напрягались.
Периодически я ложилась на мягкую влажную землю во дворе, словно совершая ритуал за моего отца, потому что никто не положил его тело на мягкую влажную землю, как полагается делать сразу после смерти – перед похоронами.
Я неожиданно поняла, почему это бесчестие – тот факт, что никто не положил его израненное тело на землю, – столь знаменательно. Я осознала важность этого упущения в такой степени, в какой мало кто и мало что знает. Оно имело первостепенное значение, так как не имело никакого значения вообще!
«Живи, Лидия!»
Я смотрела на низкие кроны деревьев в саду. Я испытывала странную благодарность за то, что в этом земном мраке я достаточно долго не закрывала глаз, чтобы увидеть подобные вещи.
Я процитировала Лукреция: «…на тела основные природа все разлагает опять…»
«Безумие!»
Как я уже сказала, я бродила, ползала, рыдала и плакала три дня и три ночи.
Глава 4
В конце концов как-то утром, когда сквозь отверстие в крыше просочились солнечные лучи, я посмотрела на предметы, стоявшие в комнате, и поняла, что я их не узнаю, что понятия не имею, зачем они нужны. Я не знала, как они называются. Я слишком отдалилась от них, чтобы давать им определения. Я не знала даже, где нахожусь.