Пандора
Шрифт:
Ты увидишь мрак, – продолжала я, – мрак до того непроглядный, что Природе он неведом. О нем знает лишь душа человека. И ему нет конца. И я молюсь, чтобы в тот момент, когда ты больше не сможешь от него бежать, когда осознаешь, что, кроме него, вокруг ничего больше нет, твоя логика и разум придадут тебе сил».
Он посмотрел на меня с величайшим уважением Но ничего не сказал.
«Смирение тебе добра не принесет, – продолжала я, – когда придут такие времена. Для смирения требуется воля, а для воли требуется решимость, а для решимости требуется вера, а для веры требуется нечто, во что можно верить! А для любого действия или смирения требуется понятие свидетеля!
Возвращайся к своей истории, к набору лжи, старающейся связать каждое событие с причиной и следствием, к нелепой вере, постулирующей, что из одного проистекает другое. Говорю тебе, это не так. Но ты, как истинный римлянин, так не считаешь».
Он сидел и молча смотрел на меня. Я не могла понять, что творится у него в голове или на сердце.
«Так что ты хочешь, чтобы я сделал?» – спросил он наконец. Никогда еще он не выглядел более невинно.
Я горько рассмеялась. Разве мы говорим на одном языке? Он не слышал ни одного моего слова. И вместо ответа задал мне встречный вопрос.
«Ладно, – ответила я. – Я скажу, чего я хочу. Люби меня, Мариус, люби, но оставь меня в покое! – выкрикнула я, даже не задумываясь, ибо слова вырвались сами собой. – Оставь меня в покое, чтобы я сама искала себе утешение, средства выживания, какими бы глупыми и бессмысленными они тебе ни казались. Оставь меня в покое!»
Он был задет; он ничего не понял и смотрел на меня с прежним невинным видом.
Про прошествии десятилетий у нас было много подобных ссор.
Иногда после этого он приходил и вел со мной длинные и обстоятельные беседы о том, что, по его мнению, происходит с Империей: что императоры сходят с ума, что у сената не осталось власти, что само развитие человека – уникальное явление природы и за ним стоит наблюдать. Он думал, что страстное желание жить не оставит его до тех пор, пока будет существовать жизнь.
«Даже если на свете не останется ничего, кроме пустыни, – говорил он, – я захочу смотреть, как одна дюна переходит в другую. Даже если в мире останется всего одна лампа, я захочу наблюдать за ее пламенем. И ты тоже».
Но условия нашей битвы и ее пыл практически никогда не менялись.
В глубине души он считал, что я ненавижу его за то, что он так недобро обошелся со мной в ту ночь, когда я получила Темный Дар. Я говорила, что это ребячество. Но не могла убедить его, что мои душа и интеллект слишком глубоки, чтобы таить обиду за такой пустяк, и что я не обязана объяснять ему ни мысли свои, ни слова, ни поступки.
Двести лет мы жили вместе и страстно любили друг друга. Я находила его все более красивым.
Поскольку в город стекалось все больше варваров с севера и с востока, он уже не чувствовал необходимости одеваться как римлянин и часто носил расшитые драгоценными камнями восточные одежды. Волосы его стали мягче и светлее. Он редко их стриг – что, конечно, приходилось делать каждую ночь, если ему
По мере того как разглаживалось его лицо, исчезали и те немногочисленные линии, по которым так легко было распознать его гнев. Я уже говорила тебе, что он очень напоминает Лестата. Только он более компактно сложен, а челюсть и подбородок сделались несколько более твердыми, еще когда он был смертным. Но лишние складки вокруг глаз исчезли.
Под конец, боясь поссориться, мы иногда не разговаривали целыми ночами. Но постоянно обменивались знаками физической привязанности: объятия, поцелуи, иногда – молчаливое пожатие рук.
Тем не менее мы понимали, что уже прожили намного дольше, чем позволяет нормальная человеческая жизнь.
Мне нет нужны подробно описывать тебе историю тех удивительных времен. Она слишком хорошо известна. Скажу лишь о самом главном и опишу тебе перемены, происходившие во всей Империи, так, как воспринимала их я.
Антиохия, процветающий город, оказалась нерушимой. Императоры начали оказывать ей милости и наносить визиты. Появилось множество храмов, отправляющих восточные культы. А позже со всех краев начали стекаться в Антиохию христиане.
В результате христиане в Антиохии составили огромную интересную группу людей, ведущих друг с другом нескончаемые споры.
Рим пошел войной на евреев, полностью сокрушив Иерусалим и уничтожив священный еврейский храм. В Антиохию и в Александрию съехалось множество блестящих мыслителей-евреев.
Дважды или, может быть, даже трижды мимо города следовали римские легионы – они направлялись в Парфянское царство; однажды у нас даже случилось собственное небольшое восстание, но, когда дело касалось Антиохии, Рим всегда принимал меры сверхпредосторожности, а потому на целый день закрыли рынок! Торговля шла своим чередом, караваны вожделели корабли, а брачный обряд между ними вершился на ложе Антиохии.
Новых стихов появлялось немного. В основном они были сатирическими. Сатира, казалось, осталась единственным безопасным средством честного выражения мыслей римлянина, и мы получили невероятно смешную историю Апулея «Золотой осел», высмеивающую все религии на свете. Но в поэзии Марциала сквозила горечь. А доходившие до меня письма Плиния изобиловали ужасающими суждениями по поводу морального хаоса в Риме.
Как вампир я стала питаться исключительно солдатами. Они мне нравились – своим обликом и своей силой. Я умертвила стольких из них, что даже вошла среди них в легенду: «Смерть в обличье гречанки» – из-за одежды, которая казалась им архаичной. Я нападала на темной улице, наугад. Я не опасалась, что меня поймают или остановят, – слишком велики были мое мастерство, сила и жажда.
Но эти бунтарские смерти дарили мне видения: пламя в солдатском лагере, рукопашная схватка на крутом горном склоне. Я ласково доводила их до кончины, до краев переполняясь кровью, и иногда как через туманную пелену мне виделись души тех, кого, в свою очередь, убили они.
Когда я рассказала об этом Мариусу, он заявил, что ничего, кроме подобной мистической чепухи, от меня и не ожидал. Я не стала с ним спорить.
Он с напряженным интересом следил за событиями в Риме. Меня же они просто удивляли.
Он сосредоточенно размышлял над историями Диона Кассия, Плутарха и Тацита и стукнул кулаком, услышав о бесконечных схватках на реке Рейн, о прорыве на север, в Британию, о строительстве вала Адриана, предназначенного для сдерживания скоттов, которые, как и германцы, не желали подчиняться никому.