Пантера, сын Пантеры
Шрифт:
Без него на самую верхушку выдвинулось сразу две персоны среднестатистического возраста. Первую, теперь и отныне директора Дома Книги, звали Эльви, Эльвира, что доказывало трогательную любовь ее покойных родителей к поэту Пушкину. Вторая, ее заместительница, а также по совместительству директриса библиотечного колледжа, была немного постарше и звалась Альда, что произошло от увлечения предков «Песнью о Роланде». (Не стоит и говорить, что увлечение эпосом и лирикой было по преимуществу заглазным.) Стараясь придать имени недостающую ему женственность, его почти сразу же изменили в Альди. Ну, а поскольку в библиотечной среде были модны прозвища с отсылкой в литературу, библиографию и книжное дело, коллеги не обращались к дамам иначе, как соответственно к Эльзевире и Альдине. Несколько позже их последователи во внутрипартийной борьбе звались не иначе, как эльвами и альвами, чтобы не путать людей с раритетными изданиями.
Альдина, старшая по возрасту, как и детища одноименного издателя, была небольшого росточка, стройно-пухловатая, чуть цыганистая. (Цыган в Библе знали из иллюстраций к Пушкину, Борроу-Лавенгро и братьев Олди, изданных в виде комикса или лубка.) Изящный нос, небольшой рот, тяжелый подбородок; лучистые глаза карего цвета смотрели с вызывающей искренностью. Волосы, с недавних пор темно-каштановые, как в ушедшей юности, сидели на голове аккуратной шапочкой. Ее стильные костюмы из шотландки были в такую большую клетку, что в каждой можно было поместить всю Альди — или, по крайней мере, одну из ее любимых собак. Собаки у нее тоже были стильные, сменяли одна другую, максимально приближаясь к некоему идеалу. Рассказывала она о своих питомцах с большой охотой и увлечением, даже в ущерб рабочему времени.
Как-то Альдина закинулась с ног до голову роскошным пледом — при ближнем рассмотрении это оказалось пончо. На крутых кудрях плотно сидела шляпа с прямыми полями и яркой лентой в цвет пончо и юбке.
— О, у вас новый имидж, — галантно приветствовал ее Эшу, слегка раздвинув руки то ли в приветствии, то ли не желая запачкать: в одной была электростатическая салфетка для полированных поверхностей, в другой — старинный учебник по операционным средам.
— Вы умеете льстить, — довольно улыбнулась Альди. Сам он, по своему обыкновению, не имел в виду ничего такого- разэтакого, что на уме, как говорится, то на языке, но Альди сразу же поставила его в виртуально-эмпирическую очередь к своей особе.
Эльви, напротив, смотрела на эту сцену искоса. Первая и истинная любовь вне всякой очереди, она была, в отличие от Альди, высока и статна, смугла, сероглаза, черноброва и слегка черноуса. Жесткий черный волос на затылке был чуть тронут сединой, приходилось подкрашиваться медью или пурпуром, что очень гармонировало с пронзительной сталью очей. Длинные, чуть кривоватые в коленях ноги вырастали из короткой юбки, бриджей или — в зависимости от сезона — просторных шорт с белым кружевным узором по черному фону. Звали ее за горделивый облик Шахиня, сокращенно Шахна.
Женщины они обе были красивые и самодостаточные, с дочерьми. Это заставляло их в былое время слегка третировать Син, которая не сумела вылепить из себя свое подобие, да и вообще обошлась со своим мужчиной как-то непонятно. К Эшу, ее сыну, они — вот парадокс! — до неких пределов благоволили. Пусть думает и говорит, что хочет, лишь бы дело делал. Считалось, между прочим, что мужчина, замешанный на сиррских дрожжах, работник хоть куда, хоть к лопате его, хоть к монитору, хоть в постель; и напрасно считалось. Чистейшей воды суеверие!
Обе начальницы, как уже намекнулось, души не чаяли друг в друге, и свет этого чувства озарял весь нижестоящий коллектив.
Штат библиотеки был, между прочим, невелик; для работы со старыми фондами его хватало. Последние два-три десятилетия книги не производились и почти не покупались, только изучались вдоль и поперек, разжевывались и пережевывались литературными критиками и лингвистами — готовый продукт поступал в начальные школы в колледжи — и возводились в канон. И вот настала большая перемена: по инициативе Эльзевиры было заказано большое количество кодексов, по преимуществу юридических и учебных, добротно переизданных, что оказалось на поверку акцией донельзя патриотичной, ибо поощрило увядшую было на корню бумагоделательную промышленность. Промышленности понадобились лесные ресурсы — и срочное решение вопроса, где их взять, когда свои деревья давно уже извели. Результат этих размышлений также принес патриотические плоды — но об этом как-нибудь в другой раз: скучно.
Книжная деятельность обеих дам была первым этапом сплочения коллектива; как говорила Эльзевира, мое дело не самой лазить по полкам и нюхать пыль, а распределять работу, чтобы шестеренки не ржавели, шкивы не скользили и колесики вертелись. Альдина в свою очередь намекала: во время прежних диктатур она столько провернула работы, что теперь вполне может сидеть и даже почивать на лаврах в своем отдельном кабинете, а крутятся и провертывают, седлают и запрягают пускай те, кто помоложе. Вторым этапом подобного механистического подхода была, как положено, смазка. Оклады в соответствии тому-сему, это конечно; но было найдено еще более оригинальное решение. Как известно, там, где страна существует за счет чужих сельскохозяйственных ресурсов, а учреждение — за счет страны, мысли насчет того, как бы чего покушать, лидируют. А поскольку кормление и поение Библа производилось в основном усилиями стран-читателей, пищевые возможности тех, кто стоял у культурного кормила, были практически неограниченны.
(«Мы — страна монокультуры и производим макула…, прости, монокультуру, — говаривал по поводу сего дон Пауло на ушко своему ученику. — Специфика, углубляющаяся из века в век. Благородно быть светочами, но, пожалуй, опасно с точки зрения экономики и политики. А также кулинарии». «Для кого опасно, учитель?» — спрашивал Эшу голосом чистым, как мытая стеклянная банка из-под варенья.)
Каждое библиотечное утро начиналось с раздумья — чем бы съедобным поддержать упадающие силы. Эшу и тут оказался полезен: из «Интербибла» и старого бумажного хлама своих отцов извлекал кулинарные рецепты один другого изысканнее. Пошлют его, бывало, по принципу «Поди туда — незнамо куда, принеси то — неведомо что», а он именно пойдет и принесет, и кот Баюн ему не помеха. Одну-другую экзотическую приправу заменить на местную, и вполне можно чревоугодничать. За такие добродетели позволяли ему резвиться в сети сколько влезет, улавливая и высвобождая рыбок, серебряных или даже вовсе золотых. Как в песне поется: «Золотая плещет рыбка во серебряных волнах».
Обычная работа и одновременно забава Эшу во время одиночных дежурств на праздничные дни была — следить за подвластной ему территорией с экрана мониторов. Он скользил по узким коридорам и просторным залам, где его сотоварищи снимали с принтера, брошюровали, обрезали на гильотине и зажимали в переплет очередную копию хранимой драгоценности. Беседовали с заказчиком, одновременно распивая чаи и кофеи. Принимали пачки закупленных книг, распределяли их по хранилищам, придумывая и ставя коды. Это было нудно, как потоки вязкого красноречия, извергаемого Альдиной в жажде наставить его и других на путь истины, однако то же время могло и развлечь. Скоро Эшу выучился глядеть сквозь одно «зеркало» в другие, и темный, вековечный, могущий устрашить и устрашающий лабиринт открывался перед ним. Лабиринт темных отражений, где возникали иные люди, иные книги: забавы ради он наводил курсор на поразительно искаженное свое лицо или золоченый переплет и щелкал мышью, но ничто не спешило ему открыться. Только иногда появлялись странные и тревожащие ум цитаты, обрывки мыслей. И все больше вопросов возникало у Эшу по мере того, как перед ним развертывалось на экране зрелище былого величия книг, и по мере узнавания разрозненных мелких истин, не составлявших секрета ни для кого, но только потому, что некому было достойно воспринять эту мозаику фактов и составить из нее орнамент.
«Шрифты: три пункта — бриллиант, девять пунктов — боргес».
«Наш Боргес стоит трех граненых алмазов, а то и более, пожалуй», — думал при этом Эшу.
«Одержимость вундеркинда Доре, разрывающегося между Библией и «Озорными рассказами», возвышенное безумие Уильяма Блейка, что рвет книжные страницы…
Блейк, как и многие истинные художники, был одержим мыслью книги как органического единства. Он гравировал иллюстрации к собственным стихам и поэмам, но при его жизни они пылились в окнах лавок. Начатая им работа по иллюстрации «Божественной комедии» Данте была прервана его смертью», писал один из сокровенных авторов.