Пантера, сын Пантеры
Шрифт:
По некоей трудно объяснимой причине Ужасть явилась хотя и в плохо освещенном месте, но всё же посреди бела дня.
— Вы хотите … хм…чтобы я указал ей на место? — тихо произнес Эшу. — Я ведь ее едва знаю!
— Указал…на место? О боги! Эту тварь вообще прикончить мало, жалко, зубы ядовитые, — дрожащей шепотной скороговоркой говорила Эльзевира. — И охвостье это жуткое, как у осьминога. Дома на лестнице на меня простая крыса напала, сосед только и вызволил кочергой…
— Ах, донья Эльвира, если и эту крысу прикончить, кто будет внушать
— Словоблудие. Хватит! Иди и разберись.
Горемычный Эшу подобрался к невозмутимой Крысе с тыла, не заботясь, однако, о том, чтобы остаться незамеченным; не старался он и о противном, подвигаясь вперед мягко, деликатно и почти неслышимо.
— Хм. Любезная госпожа, не откажите в любезности. Я, Эшу бен Иосия…
— Конечно-конечно, — пробурчала Крыса, не отвлекаясь от малопонятной ему картинки на экране: некие схемы быстро накладывались друг на друга, росли, уменьшались, пульсировали, менялись с необычайной быстротой. — Ну, раз ты Эшу, тогда и я Крыса Лариса.
— Я вас не понимаю.
— Прелестно и лучше не придумаешь. Знатоков у вас тут предостаточно, а вот полного, добротного идиота, каким тебя представила одна зукха… Мальчик Син, говорит, моей подруги детства… Ведь ты ее сын от мужа-Пантеры, верно?
— Я…
— А я — Крыса с девятью хвостами, один простой, восемь добавочных. Вот и познакомились. Как в сказке: Алиса — это Пирог, Пирог — это Алиса, а теперь как можно кушать того, с кем познакомился?
Эшу терпеливо стоял, соблюдая должный интервал, пока длилась эта сентенция.
— Я вовсе не собирался истреблять кого бы то ни было и могу только надеяться, что и вы будете великодушны.
— Прекрасно выдано, хоть и без должного трепета. Но ведь и я не намерена заглотать священную гору Фудзи в один присест. Вот чего ради ты выпялился на экран? Невежливо в глаза-то не смотреть, когда со старшим беседуешь. Там, кстати, я не отражаюсь, даже схематически.
При этих словах центральный ее хвост плотно захлестнул коленки Эшу и притянул поближе. Вид обернувшейся к нему седоусой морды с блестящими, как агатовые пуговицы, глазками был одновременно грозный и комический.
— Ну, давай колись, ты, трутень, который так глубоко залез во всемирную паутину, что уже не боится паука. Или боится?
— Вы этого ждете?
— Больно нужно, — хихикнула Тихая Ужасть. — В течение моей долгой и беспорочной жизни я так успешно поохотилась, что кровь и плоть, страх и трепет всяких эфемерид Господа Бога Нашего успели мне до чертиков поднадоесть.
— А что вам не надоело, почтенная?
— Искать в них бесстрашие души и ума.
«Если тебе так важно, чтобы мы друг другу пред- или, скорее, подставились, назвав наши настоящие имена, — звучало внутри Эшу во время этого разговора, — имей в виду, что ни одна живая тварь такого не допустит. Ты и сам не знаешь, как тебя зовут по истине, а я, может, и знаю, да не скажу: всё равно для тебя не прозвучит как надо. Довольствуйся прозвищем».
— Так и прикажете звать вас…э…Тихой Ужастью?
— Для близких друзей, скажем, Кози с Козюброй, я Шушара.
— А я, выходит, Буратино?
— Если только не Пьеро.
Картинка на дисплее, наконец, устоялась. Была она нисколько не похожа на те, к которым он привык за время своего бесконтрольного лазанья по библиотечной сети: не белые строки латыни на синем фоне или картинки, сопровождаемые надписями, да и вообще не надписи и картинки: пустые рамки, словно от реставрируемых портретов на стенах живописной галереи.
— Я на такую операционную среду не натыкался.
За интересной беседой они запамятовали, в какой среде находятся оба.
— Еще бы, — снова фыркнула Крыса. — Так бы и помер без понятия, если б не я. Какие у вас здесь машины? Цифровые?
Эшу выразительно пожал плечами.
— Сомневаешься, что ли? И верно, что сомневаешься. Самый главный компьютер, с которым они соединены модемами, — аналоговый. Скрытно аналоговый, я бы сказала. Работает на литературных ассоциациях: метафоры там, тропы, стопы и прочее. Дон Павел о нем еще слыхал, а вот остальные — ни ухом, ни рылом. И проявляется его действие на обратной стороне твоего личного рабочего стола. Не на дневной, а на ночной.
— Сиррской.
— Угм. Это о тебе сказано: непаханое поле, зато плодородное, — кивнула Крыса. — Сирр ведь только для вас — палящее солнце, знак жесткой очевидности; на деле это скорее мягкий сумрак. Библ есть разум и цифра и все понимает логичным и оцифрованным; а Сирр — неопределенность и неопределимость, та гибкость, которая подходит ко всему на свете, оттого и подходить к нему самому надо со всем возможным хитроумием и изощренностью чувств. И говорить не прозой, но стихами.
— В хорошей прозе много есть и от стихов.
— Но свести к цифре можно лишь ту, что заурядна. Впрочем, Коран — это книга, взятая по счету, да и в Библии отыскивают числа зверя и человека…
— Наверное, там и цифирь иная.
— Именно. Сам принцип…
— Эшу, мальчик, — донесся до них сладкий альт пожилой Альдины. — Если там все в порядке, то ты можешь и поработать, не правда ли?
— Ох, мне идти надо, — проговорил Эшу. — Вы хотели бы договорить?
— Пожалуй что да.
— Ночью, во время одного из моих дежурств?
— Подходяще.
Тихая ужасть 2, или Учение Премудрой Крысы
— Как острят люди, нельзя соединять мышь, крысу и батон в одном семантическом гнезде, — говорила Крыса следующей ночью, — кто-нибудь кого-нибудь ненароком возьмет и сожрет. — Я вон только и умею, что батон жать.
— Клавиатуру? Так ведь и мышь называют.
— Арготизм устарел. Батон теперь — кнопка, а их совокупность — Клава, — уточнила Козя, что также здесь присутствовала вместе со своей подругой.