Папенькина дочка
Шрифт:
Беда не ходит одна — другая неминуемо поджидала его на жизненном пути — пострашнее той, которую Алексей пережил во время службы в армии. Он предчувствовал ее и по инерции, словно, попав в водоворот или же смерч, приближался к ней, его затягивало.
Я жалел Зорова, но ничего не мог поделать. Он был слаб. Однажды я не удержался и спросил у жены:
— Свет, я никак не пойму, с чем это связано: ты — энергия хлещет через край — в аспирантуру вон надумала поступать, знаешь, чего хочешь, а твой брат — полная противоположность — без огня в глазах, безынициативный, развальня. Я не знал его родного отца, какой он был человек, но Филипп Григорьевич сильный мужчина, разве он не мог, держа Алексея «в ежовых рукавицах» развить у него упрямство? Я думаю, мог. Отчего он не такой как ты?
— Андрей! Не пытай меня! Я, не знаю! Я, не хочу знать, пойми меня — не-хо-чу!
Она не хотела
— Я же его мать! Кто его пожалеет, если не я, кто? — Мне тоже приходилось ее оправдывать. Кто я такой, чтобы судить свою тещу?
Застолье продолжалось. Я, единожды пригубив стакан с водкой, только ел. Отец Светланы, в который раз выпил большой, так называемый маленковский граненый стакан и наша беседа стала подобно дождю носить затяжной характер. Правда, он нет-нет и срывался, любил поспорить, для чего обычно все делал, чтобы зацепить собеседника. С Николаем Валентовичем моим отцом он был предельно вежлив. Я тоже отбил у него охоту задираться. Мне даже казалось, что тесть меня после того памятного случая — нашей стычки, побаивался, и, глядя на меня, мутными глазами, держался, не переходил дозволенной границы. Он находил нейтральные темы, часто разглагольствовал «о перестройке» — новом веянии в нашей политике. Этот не имеющий высшего образования человек в своих кирзовых рабочих сапогах только что перед этим откинув от коров навоз, выйдя из сарая, мог с удовольствием топтаться по головам значимых для страны людей.
— Андрей! Как ты считаешь, мы неплохо живем? — спрашивал тесть, и сам же мне отвечал: — Неплохо… и я не очень то верю в то, что реформы — эти вот, — чтобы не расписывать их подробно Филипп Григорьевич, неуклюже взмахнув рукой, гаркнул: — о которых, там наверху кричат, нам подойдут. Были уже реформаторы. Ну, и что? — Помолчал. — Помнишь, наверное, застал очереди за хлебом. Так я, думаю, что все к тому и идет. — Слова моего тестя перекликались со словами отца.
— Что это за такие преобразования, не понимаю, зачем они, — выказывал свое недовольство Николай Валентович, — зачем, если для того чтобы перестроить экономику страны вначале необходимо все разрушить, — хмыкал вдруг, подхватывался с кресла и принимался ходить по комнатам: — Нам даже деньги для этого дают, присылают из-за моря специалистов, — внезапно вынырнув из-за угла, восклицал отец, — разрушайте, пожалуйста, разрушайте. А вот дадут ли нам деньги после… — Молчал, затем, возвысив голос, кричал: — А вот! — и показывал дулю, направив ее в сторону далекой и близкой Москвы, туда, где находился кремль.
— Ну, Коля, как тебе не стыдно, — влезала в разговор мать. — Ты, что тот Филипп Григорьевич!
— А что Филипп Григорьевич? — снова возвышал голос отец. — Он, простой советский человек, а его дурят, да и не только его, но и нас всех — и умных и глупых, всех. Ради чего? — умолкал отец, а затем с жаром начинал говорить снова:
— Чтобы избежать третьей мировой войны? Так она уже началась! Идет! Разрушения будут огромные. Потери немыслимые. Миллионы погибнут ради светлого будущего. — И отец был прав, сто раз прав. Он знал жизнь и мой тест тоже. Они были людьми одного поколения — военного. Они предчувствовали развал страны нутром. Я же лишь только пытался приблизиться к их пониманию жизни, заглядывал в газеты и журналы — благо у нас, их выписывали с десяток. И ничего не понимал, ничего. Розовый туман.
Время за столом в беседе шло неумолимо быстро — стрелка часов приближалась к двенадцати ночи. Я в который раз под столом толкнул Светлану и вопреки желанию хозяина — Филиппа Григорьевича и его пасынка Алексея Зорова поднялся, следом за мной встала Светлана. Мария Федоровна тут же нас поддержала:
— Завтра будет день. Наговоритесь еще. Пора и на покой.
Филипп Григорьевич, приподнявшись на стуле, снова плюхнулся в него и еще долго сидел за столом, крутил головой и бессмысленными глазами, не видя окружающих его предметов, словно всматривался в недалекое, но поганое будущее. Он словно тот экстрасенс чувствовал его и беспокоился за нас всех, долго еще оберегал наш сон, спать ушел далеко за полночь.
На следующий день рано утром я уехал. Мне нужно было на работу, а Светлана с маленьким осталась. Вместе со мной отправился и брат жены — Алексей Зоров. Мне не было скучно в дороге. Он, хотя и не был разговорчивым, однако нет-нет и вступал в беседу. Долго не говорил. Минуту-две не больше. Отдельные фразы. Но, наверно, у него наболело или очень уж хотелось поделиться, при подъезде к городку мужика неожиданно, словно прорвало:
— Андрей! Ты меня, наверное, не понимаешь, думаешь, какого он черта мыкается? Знаешь, меня с завода выгнали, по статье. У меня дочка — скоро замуж выдавать, а я без работы. Конечно, я виноват, но и не только я. Она — Надежда, больше. Я человек выпивающий, ты знаешь, но не на работе, а тут злость такая меня стала распирать на нее, что я просто обезумел, потерял над собой контроль. Неделю целую пил, «не просыхал». Мастер со мной возиться не стал, тут же написал докладную и отправил к начальнику цеха, а тот в отдел кадров. Может моя мать и права? — Он помолчал. — Такая уж у меня несчастная судьба? — сделал заключение Алексей.
Я, оторвав взгляд от дороги, мельком бросил его на Зорова:
— Не говори глупостей! Ты сам строишь свою судьбу. У тебя была девушка, внучка бабы Паши — Людмила. Она тебя ждала из армии. От чего ты не вернулся к ней? Что тебя толкнуло на измену?
— Я пожалел ее! Зачем ей нужен калека? Из армии я вернулся без радости: состояние среднее не то лежачий, не то сидячий, словом, не человек… — помолчал, а затем со злостью выкрикнул:
— Не человек я был, как ты это не поймешь!
Некоторое время мы ехали молча. Я ждал, когда Алексей успокоился. Мне были понятны рассуждения парня, его позиция. Людмила здоровая цветущая девушка, а он чем мог похвастаться — первой нерабочей группой инвалидности и еще приличной пенсией, которую ему дало государство. Это уже после он занялся собой и поднялся на ноги, добился того, что ему изменили группу, на вторую, на третью, а затем и вообще сняли. Алексей устроился на работу. Может он и прав, подумал я, но, открыв рот, отчего-то не согласился с ним:
— Ну, и что из оттого? Ты, не должен был решать все за Людмилу. Дал бы ей возможность самой высказаться. Ты любил ее, любишь — отвечаешь за себя, кричишь ей — да, да, да! Все… — сказал я и замолчал, не выдержал, продолжил:
— Будущее неопределенно, ты в этом сам теперь убедился, на себе, на собственной шкуре, ну и зачем было тебе руководствоваться сиюминутным состоянием настоящего времени, оно на данный момент было паршивым. А будущее могло быть прекрасным, хотя бы оттого, что ты поднялся, — помолчал, затем продолжил: — запомни это, прекрасным, если бы ты не испортил его.
— Андрей, я был дурак, — перебил меня Зоров, — дурак, что я могу сказать. Ты не представляешь, какое я испытал удовольствие, когда впервые, рано утром, едва забрезжился рассвет, как все вышел из дому? Работа, так себе — на мельнице, не трудная — занимался оформлением документов: встречал автомашины с зерном и отправлял их уже с мукой. Правда, порой и она — эта работа была мне невмоготу. Но я держался, не показывал людям свое недомогание: тайком охал, тайком глотал обезболивающее — большей частью анальгин, чтобы ни дай Бог, никто не увидел. Дома — рядом находилась внучка бабы Паши — Людмила. Она тогда была замужем, у нее рос сын. Я смотрел на него и думал, что и у меня мог быть от Людмилы сын. Если бы … — он на мгновенье замолчал, а затем продолжил, торопливо выбрасывая слова: — если бы я задумался о будущем, не думал, меня тяготила группа. Она была, на нее указывали документы, даже после того, когда я добился ее снятия. Ох, как мне пришлось тяжело, чтобы избавиться от нее полностью. Я был вынужден забросить паспорт, военный билет — однажды потерял, а уже затем, получив новые бумаги — чистые, уехал в твой городок, — сказал Алексей. — Я из-за Людмилы уехал на новое место жительство. Мне тяжело было ее видеть с колечком на пальце, тяжело. Надоумили меня уехать мои друзья, а еще Светлана. Разве я думал тогда о том, что мне не следовало уезжать, нет, не думал. Жизнь у меня бы сейчас была совершенно другой. — Алексей помолчал, а затем продолжил: — У вас на заводе обо мне уже никто ничего не знал. Я уже не был инвалидом — здоровый. На машзаводе мне дали место — это работа не то, что на мельнице — самая настоящая работа, мужицкая, тяжелая и выматывающая…
Времени у меня было много, я не торопился — вел машину осторожно. Дорога не позволяла мне идти на большой скорости. Мельком, я нет-нет и посматривал на Зорова, он сидел на переднем сидении рядом со мной, опустив глаза вниз, под ноги, нервничал. Не было в его теле здорового духа. Он покинул парня. Инвалид — этим все сказано. Не нужно даже листать документы. Я, взглянув на Алексея, сделал попытку хоть как-то приподнять его настроение:
— Да, понимаю тебя! Без работы тяжело, ситуация нелегкая! Правда, лично я тебе не в состоянии помочь, но, если хочешь, попрошу мать или же отца. Они что-нибудь придумают, может, снова тебя пристроят на машиностроительный завод. Для них это не проблема!