Парамонов покупает теплоход
Шрифт:
Борис Степанович Песчаный идёт по «Парусу» вечерним обходом, оставляя напоследок сердце комплекса —
зал главной ванны.
Ванна поделена сейчас пополам. Слева бултыхается группа здоровья, справа Рябцева занимается со своими юными дарованиями. Песчаному после сегодняшнего не хочется сворачивать вправо, но спорт закалил его волю. Тем более картина, представшая его глазам, по меньшей мере странна. Дети не влезают на трамплин, не карабкаются на вышку, тренер не даёт им указаний, например, втянуть живот или прижать подбородок, сильней оттолкнуться, и они не взлетают в воздух и не вонзаются в воду. Они сгрудились на бортике вокруг Рябцевой, и она, непредсказуемая женщина, — раскладывает перед ними квадратики какие-то, треугольники картонные.
— А это разве не работа? — метнув на него цыганский свой взгляд, отзывается Рябцева.
— Не вижу ясности в ответе, — ледяным голосом произносит он фразу, которая когда-то у него самого вызвала озноб.
— Какую вам ясность? Сможете сложить такую фигуру, и всё с вами ясно. Хотите попробовать? Очень, способствует оживлению мозговой деятельности.
Он сдерживает себя. Круто поворачивается и уходит влево. Туда, где плавают абонементники-управленцы. Они плещутся, взвизгивают, точно рядовые купальщики, а ведь среди них и такие, кто судьбы вершит, миллионами ворочает. Главный технолог, доктор наук и лауреат — подумать только, ровесник! — суматошным кролем удирает от преследующей его малолетки из АХО. «Здравствуйте, Борис Степанович!» — кричит главный технолог. «А почему вы не делаете выдох в воду? — спрашивает его Песчаный. — Что значит „не получается“? Попробуйте, попробуйте, не бойтесь». Доктор наук пробует и закашливается. «Надо тренироваться», — назидает Песчаный И его настроение улучшается.
Он замечает Ирину. Она стоит на тумбочке, готовясь нырнуть. Не робко, присаживаясь в воду с лесенки, но с тумбы — стрелой. Она приветственно машет ему, и он в ответ. И отмечает про себя, что занятия ей на пользу: постройнела, грудь подобралась — вид вполне престижный. Голубой купальник к лицу, так же и шапочка.
— Иришка, а ну искупнём твоего благоверного! Расхаживают тут всякие при галстуках! — крикнула ей бобылка-сослуживица. Больше того — тычком плеснула Песчаному на брючину, испятнала отутюженную ткань. Словно в деревенском каком-нибудь пруду, а не в спортивном учреждении.
— Капочка, он бы с удовольствием, но при пополнении. Ты же знаешь, Пугачёв путешествует.
С женой Песчаному повезло: умненькая и тактичная, умеет поставить себя в коллективе, а Капочка эта, как ни крути, её начальница, шишка на ровном месте.
— Хочешь, я тебя подожду? — предложил Борис Степанович супруге сдержанно-ласково. Так, чтобы слышала Капочка.
— Лучше приготовь ужин, — кокетливо отозвалось она, также рассчитывая быть оценённой.
Удалился, чувствуя спиной женские взгляды. Напоследок проверил журнал дежурной смены. Обнаружив запись о том, что в коридоре второго этажа не горят три лампочки, твёрдо написал на полях: «Тов. Шпачинскому. Заменить и доложить в 8.00».
Борис Степанович спускается в холл нижнего этажа. Его глазам предстаёт новинка, несколько раздражающая — ненужностью, дешёвой какой-то, крикливой помпезностью. В газетах об этой новинке писали. А сам Емельян — надо было видеть, какие дикарские, шаманские пляски выплясывал он в вестибюле!
Около месяца здесь возились комбинатские умельцы, его друзья-приятели, неизвестные люди, непроверенные — монтировали нечто громоздкое. Явился однажды утром персонал на службу, а директор ждёт в вестибюле (уж не ночевал ли тут? С него станется).
— Внимание! Ну, постойте же все, погодите, прошу!
Сорвал брезент, словно открывая мемориальную доску. Под ним большое табло.
— Глядите, ёлки-палки — сейчас, сейчас… Ну!.. О — красотища!
Резко ударил звонок, и под тёмным стеклом загорелась красная надпись: «Трамвай (крупно) подойдёт через 7 (ещё крупнее) минут».
Остановка была напротив бассейна.
— Семь минут — это же он с предыдущей идёт! — кричал Емельян и подпрыгивал, только что не кувыркался — Ах, мать честная, время засёк кто-нибудь?
И действительно, спустя недолгое время продребезжал, влача по синему снегу жёлтые квадраты окон, старый трамвайчик, третий номер.
Сотрудники зааплодировали. Емельян замер в полупоклоне, точно фокусник какой-нибудь, циркач.
— Ну и как вам это удалось? — строго спросила Надежда Игнатьевна.
— Дак секрет фирмы, — хохотнул он. — Это же какое ценное дело, товарищи дорогие, — чем костенеть на морозе, народ станет бодро-весело сидеть в тепле! Мы ему аквариум заведём, канареек в клетках понавешаем, пусть любуются, пусть развлекаются — я правильно говорю?
— А ведь прошло не семь минут, — заметила пунктуальная Надежда Игнатьевна. — Девять. Наш транспорт не такой уж точный.
— Две минутки туда-сюда, но всё равно удобство, разве нет.
— Я понимаю — удобство, — не сдавалась Надежда Игнатьевна. — Но я понимаю и то, что это очередной удар по нашему безлюдному фонду.
— Милый вы мой друг, замечательная женщина, чуткая душа! Безлюдный фонд, он ведь тоже для людей!
С тех пор, проходя по вестибюлю, Борис Степанович непременно дожидался, пока прозвенит звонок и вспыхнет табло. Ждал, что Емельянова игрушка рано или поздно испортится. Убедившись, что она действует, скрывался в ночи. Трамвай не был ему нужен, Борис жил неподалёку.
Глава четвёртая
Отдавая в секретарши Парамонову любимую машинистку-стенографистку Аннушку, прозванную им за скорость печатания Анкой-пулемётчицей, Залёткин вздыхал: «От сердца отрываю». Емельян привык задерживаться едва ли не до закрытия бассейна, но как, бывало, ни пролетит по приёмной, всё Анна Петровна на месте, всё-то наигрывает на своём машинописном инструменте, громко — удар у неё тяжёлый, сотрясая «Рейнметалл». А у Парамонова манера внезапно распахивать двери настежь, и Аннушка пугается, иногда даже тихонько взвизгивает. «Да ты что?» — «Я не знаю. У меня и мама тоже пугливая». — «И бабушка?» — «Как вам не стыдно насмехаться?» — «И охота тебе в этакую позднь юбчонку-то просаживать? Шла бы куда на танцы». — «На танцы, Емельян Иванович, надо иметь что надеть». — «Так-таки нечего?» — «Хочется получше. И своим в деревню послать. Вот взяла диссертацию печатать». — «Зайди ко мне, труженица. Я тут в газете полезнейшую штуковину выкопал, послушай: „В далёком селении у подножия вулкана Попокатепетль проживает гаучо по имени Себастьян…“ Гаучо, Аннушка, по-ихнему, пастух. „От роду ему ныне девяносто пять лет, но он может с утра до вечера скакать на коне со своим верным лассо…“ Знаешь, что такое лассо? „…а с вечера до утра отплясывать фламенко…“ Фламенко — это вроде нашей чечётки — я-та-та, я-та-та. — Парамонов для наглядности слегка проходится дробушками, оттабаривая ладошками от груди до колен. — Так ты гляди, что я надумал. Вот Борис Степанович написал рекламную листовку. Нам же посещаемость такая нужна, чтобы всё кипело, верно я говорю? И он, гляди, пишет: „Плавание как вид активного отдыха исключительно полезно действует на все органы чувств“. Правильно! Не скучно, ёлки же моталки, мухи мрут! А если мы в листовке про этого Себастьяна? Девяносто пять лет, до утра пляшет, и вы запляшете, если регулярно будете посещать — и во-от какими буквищами — бассейн „Парус“! А? Да пенсионеры, они же кинутся к нам! Как тебе такая идея? Что молчишь?» — «Я слушаю».
Я слушаю.
Всего-то.
Но разве не талант, не дар свыше — умение слушать и слышать? От кого, в горячности думал иной раз Парамонов, происходит человек? От обезьяны? От микроскопической инфузории? Была она, нет ли, академикам известно, и то не точно. Нет, друзья дорогие, человек происходит от птицы глухаря. Он же, подлец, когда говорит, только себя слышит, подобной мысленной самокритике предавался Емельян, а когда говорят другие, не обращает внимания, поглощённый тем, как бы самому вклиниться. А зачем? Поделиться опытом? Научить уму-разуму? Предостеречь от ошибок? Или из прочих благих побуждений? Нет, — размышлял Емельян, — чёрта лысого — из побуждений. Он по большей части норовит выказать себя: какой умный, сколько знает, сколько повидал. Если бы кто подследил Емельяна, когда тот возвращается с какого-нибудь совещания, удивился бы крайне: идёт человек, идёт, вдруг схватился за шапку и топочет ногами на месте. Это чтобы избыть запоздалый стыд за своё фанфаронство. Потопает, и легче — он отходчивый.