Парамонов покупает теплоход
Шрифт:
Емельян вздыбил пятернёй чуб, вскочил, забегал по кабинету.
— А что, Борюшка, а что — надо и их понять! Ведь это всю ораву ты привези, раздень-разуй, под душем вымой, после купания ещё раз вымой, оботри, одень-обуй… А они же разбегаются, букашки-таракашки… Нет, Бориска, нет, надо нам с тобой упасть в ножки Надежде нашей Игнатьевне. Чтобы выкроила возможность почасовой им доплаты.
— Чем это кончится, вы знаете не хуже меня, — заметил Борис Степанович. — Обвинением в том, что мы толкаем её на служебное преступление.
— А ты уговори. Да она же, слушай, работник замечательный, она героиня трудового фронта! Нам с тобой на людей
И сам поплевал и побарабанил по столу, а Борис Степанович, не будучи суеверен, лишь плечами пожал.
— Слу-ушай, — продолжал неугомонный Емельян. — А знаешь, ещё куда наведайся? На телевидение! Пускай передачку организуют, рекламу нам сделают. Ну — сам выступишь! Да тебя потом на улицах узнавать станут гуще, чем артиста, например, Тихонова — ты же невозможно какой обаятельный.
В такой форме, прежде чем отбыть, и надавал Емельян поручений.
Емельян порой искренне восхищался заместителем. Ну, правда, инициативки у парня не хватало, так у самого Емельяна идеи — на семерых. Зато документация в полном ажуре, а Емельян по этой части разгильдяй. Особенно же он, сам спортсмен, восхищался спортсменом Песчаным. Случалось, около полуночи, когда бассейн пустел, они вдвоём прыгали в воду. Как же ладно был скроен Борис, как плавно втекали одна в другую внушительные, но не глыбистые, а округлые мышцы пловца! Как пролетал он пятидесятиметровую прямую ширококрылым баттерфляем, и над ним ореол брызг, а обратно скользил на спине, с обманчиво ленивой истомой поочерёдно закладывая за голову руки! «Слу-ушай, — говорил Емельян, — ты такой талантище, это непостижимо уму».
Слова об обаянии согрели душу Бориса. Но поручения её охладили. К тридцати годам он успел горестно убедиться в ограниченности своих деловых способностей. Прекрасна была его ватерпольная юность, прекрасен мир, в котором царил порядок. Сильные команды выигрывали у слабых. Вратари брали мячи, если могли, или, если не могли, пропускали. Судьи свистели, если нарушались правила, и нарушителей наказывали. Игроки подчинились тренерам. У кого было неладно с общефизической подготовкой, совершенствовали общефизическую, у кого со специальной — специальную. Тех, кто не соблюдал спортивный режим, прорабатывали. Борис в том мире был уважаем, в институте физкультуры — отличник.
Окончив институт, назначение получил, казалось бы, лестное — руководитель спортивным клубом комбината имени Кормунина, где дела шли так хорошо, что переходящее знамя было намертво прибито в углу. Но вскоре разобрался, что все отчёты, все триумфальные рапорты прежнего председателя клуба — сплошная липа. Если какая-нибудь работёшка и шла, то сама по себе — кто-то сам по себе перекидывался волейбольным мячом, кто-то сколотил стол для пинг-понга и цокал шариком, кто-то из бородатых молодых специалистов затевал байдарочные странствия по заиленной Мурье — а прежний председатель (своевременно слинявший на пенсию) сам по себе сидел в кабинете, заставленном незаслуженными кубками и завешанном грамотами, писал бумажки и врал.
Песчаный решил жить по правде, В профкоме ему посоветовали обратиться к массам, всколыхнуть их энергию и энтузиазм. В институте этому не учили. Нужен был, очевидно, особый характер, чтобы, допустим, подойти в обеденный перерыв к парням, которые курят во дворе, раздвинуть их круг, точно ты свой, закадыка, смело выдернуть у кого-нибудь прямо изо рта цигарку: «Кончай смолить, паровозы! Айда лучше на городошную площадку. Поглядим, поглядим, кто с одной биты шуранёт „бабушку в окошке“». Песчаный мечтал об этом, но не был для этого создан. И при нём пошло, как до него, только знамя пришлось отдать, применив гвоздодёр.
Генеральному директору и дела бы не было до незадачливого главного физкультурника, но этот факт со знаменем его задел: Залёткину был дорог как личный престиж комбината в отрасли. И однажды он зашёл, куда отродясь не захаживал, — в помещение клуба.
Вошёл, стуча палкой, осмотрел на стенах вымпелы и грамоты. «Сколько же у вас тут всего. Сколько всего, а на деле ничего». Борис вскочил и попробовал было объяснять, что работа пришла в запустение ещё до него, он не виноват. «Не вижу ясности в ответе», — сказал Залёткин. Песчаный попытался внести ясность: не знал он, что излюбленная фраза генерального не всегда выражает прямой смысл, чаще — недовольство. Залёткин бесцеремонно его перебил. Если, сказал он, ему, генеральному директору, придётся вникать в детали каждой из служб, то некогда будет исполнять собственную службу. Он привык доверять руководителям подразделений, а не кормить их с ложечки разжёванными указаниями и советами.
Он высился над Песчаным, как стог над человеком. И смотрел в пол. Потом сделал два слоновых шага и взял со стола толстую книгу.
Это был альбом для марок. Борис Песчаный коллекционировал марки на спортивную тему. Наиаккуратнейшие, на стебельках из клейкой бумаги, красовались в альбоме цветные прямоугольники. Крохотные атлеты воспаряли на них ввысь, или неудержимо мчались к заветной цели, или возжигали пламя в крохотных же, но величественных чашах, или горячо ступали на пьедестал под пятью олимпийскими кольцами. Если взглянуть сквозь лупу, отчётливо виделся каждый гармоничный мускул, каждая безмятежная улыбка. Небо на марке было синим и безоблачным, вечно светило солнце, вечно улыбался седоусый барон Кубертэн, Колумб маленькой страны, и Борис, улыбаясь, испытывал умиротворение.
Залёткин небрежно полистал альбом, сказал непонятное «а-а» и вышел, стуча и топая.
И весь комбинат стал звать Бориса Песчаного «филателист» Причём не только за спиной: был случай, раздался телефонный звонок и крепенький голос прокричал в трубку: «Слушайте, где там у нас этот филателист? Пусть квартальную премию идёт получать».
Борис Степанович пожаловался в профком. Там ему, почти ухмыляясь в лицо, пояснили, что в филателии нет ничего дурного — наоборот, она способствует расширению знаний по истории и природоведению. Он это и без них знал. Но знал только, что прозвища на комбинате придумывает сам генеральный директор. Так, главного металлурга Соломона Исаевича Блювштейна он окрестил в честь популярного до войны ашуга Сулеймана Стальского, Сулейманом Северостальским, и Блювштейна, иначе, чем Сулейманом Исаевичем, уже не звали. А Парамонова на комбинате нет-нет да величали Пугачёвым.
Парторг в данном случае всё-таки попенял Алексею Фёдоровичу, и тот ответил, по обыкновению прикинувшись ветхим старичком-чудачком: «Против филателии ничего не имею, но некоторые филателисты мне как-то не по душе. Всё-то этот Песчаный колдует, колдует, рассматривает в свою лупу, рассматривает… От нечего делать. И высмотрит. И наколдует».
И когда Емельян, сбившийся с ног в поисках кадров, позвал Песчаного возглавить учебно-спортивный отдел бассейна, это, по крайней мере, избавило Бориса от унижений.