Парашюты над Вислой
Шрифт:
– Zeby nie zyli… Powiedz im, niech wejda. Czy m'owia po polsku? [20]
– Hauptman m'owi po rosyjsku. Ale 'zle. Sluchalem jego rozmowy z komendantem. Sa z Frontu Wschodniego [21] …
Савушкин про себя усмехнулся. А малый не так прост, как кажется! Немецкий понимает – но виду не подаёт. Надо будет к нему присмотреться… Ладно, надо брать быка за рога.
Отодвинув сына войта, Савушкин открыл калитку и обратился к хозяину:
20
Чтоб
21
Гауптман говорит по-русски. Но плохо. Я слушал его разговор с комендантом. Они с Восточного фронта
– Мы тут будем жить. Пять. Два комната. Груз – в дом! – И указал на мешок.
Пан Заремба пожал плечами.
– Надо – несите. Две комнаты есть. Прошам. – И указал на входную дверь.
Савушкин переглянулся с лейтенантом. Тот молча кивнул, обернулся к своим, молча указал на грузовой мешок. Костенко с Некрасовым его подхватили и поволокли в дом.
Савушкин обошёл дом, осмотрел окна, подходы, пути возможной эвакуации. Годится. Густой сад, кусты смородины образуют удобную аллею от окон к лесу – то, что надо. Ладно, надо поговорить с хозяином – пока как гауптман Вейдлинг. Не будем торопиться раскрывать карты, чёрт его знает, этого Зарембу, по чьей партитуре он сейчас играет…
Капитан вошел в дом. Унтера уже шерудили в своей комнате, что-то там передвигая и гремя сапогами. Котёночкин тоже скрылся в «офицерской» комнате – тоже, по ходу, обустраивался. Хозяин что-то строгал на кухне – что ж, самое время с ним пообщаться…
– Polen, am Abend werden wir uns waschen. Wir m"ussen ein Bad vorbereiten [22] .
Пан Заремба отчего-то усмехнулся в усы, оглянулся, посмотрел в оба окна – после чего, вздохнув, промолвил на хорошем русском:
22
Поляк, вечером мы будем мыться. Надо подготовить баню.
– Ну наконец-то вы пришли… Как же долго я вас ждал…
Глава третья
В которой главный герой убеждается в том, что «кому война – а кому мать родна» – не пословица, а руководство к действию…
В кухне повисло напряжённое молчание.
Пан Заремба пытливо глядел в глаза Савушкина – ожидая ответа; капитан же мучительно искал выход из создавшейся ситуации. Признаться? Сказать то, что передал «товарищ Збигнев»? А если это провокация? Если этот старик – никакой не Заремба, а «подсадная утка» гестапо, настоящий же Заремба сейчас сидит в подвалах СД в Варшаве? А если даже и Заремба – кто даст гарантию, что его не перевербовали немцы? Предполагалось, что они поживут у него дня три, присмотрятся – и только потом раскроют карты… а что делать теперь?
Старый поляк откашлялся и негромко спросил:
– Мучаешься сомнениями, капитан? – Помолчав, продолжил: – Понимаю. Тогда я скажу за тебя. Можно?
Савушкин молча кивнул. Пан Заремба, улыбнувшись, сказал:
– Семь парашютов сегодня ночью над Корейбовой пустошью. Два хлопцы, что в вас стреляли. Вы их отпустили – думая, что хлопаки побегут додому… Они вас довели до
Твою ж мать… А ведь ему тогда не показалось! Две серые тени в глубине леса… Вот же чёрт! Савушкин молча кивнул своему собеседнику – дескать, продолжай. Тот кивнул в ответ и продолжил:
– Вы могли быть и немцами – но хлопаки принесли вот это, – с этими словами поляк, подняв лежащий на полу мешок, достал из него банку из-под американского колбасного фарша. И продолжил: – Теперь твоя очередь, пан капитан…
Савушкин вздохнул.
– Ваша взяла, пан Заремба. Збышек передаёт вам привет и просит вспомнить хлеб и сало, что вы делили на позициях под Барановичами… в Люблинском пехотном полку пятнадцатой дивизии.
Поляк вздохнул.
– Был такой полк, и была такая дивизия… А сало мы делили из рождественских посылок. Наш полк считался «сиротским», бо Люблинщину немцы заняли в пятнадцатом году… И нам присылали подарки из-под Ижевска, там было много эвакуированных поляков, они стали «крёстными» нашего полка… – Помолчав, уже другим тоном продолжил: – Как я могу вам помочь?
Савушкин подумал и ответил:
– Сейчас я поеду в Ожарув, в фельдкомендатуру. Нам надо легализоваться. Ну а когда вернусь – мы всё решим. Договорились?
Старый поляк кивнул.
– Добже. Я пока покормлю твоих людей и нагрею воды – для мытья и стирки. Немецкий зольдат должен быть образцом порядка и дисциплины! – Иронично добавил пан Заремба. А затем, глянув в окно, выходящее на улицу – удовлетворённо произнёс:
– Машина комендатуры. Думаю, что за тобой…
Тут в голову Савушкина пришла одна мысль.
– Пан Заремба, у вас есть палка? – И показал, как опирается на воображаемую трость.
Поляк кивнул.
– Сейчас принесу. – Встал и вышел; слышно было, как он копался в кладовой, что-то упало, раздалось какое-то шуршание – после чего хозяин вернулся на кухню, торжественно неся в руках богатую старинную трость чёрного дерева, инкрустированную серебром, с серебряным же набалдашником.
– Вот! Подарил пан профессор Стефан Жеромский, в октябре тридцать девятого, когда я вывез его из Варшавы. Теперь он в Швеции, а его палка – здесь…
– Я возьму на время, попользоваться? Для немцев я ранен… – и Савушкин указал на повязку на голове.
Поляк пожал плечами.
– Бери, мне она пока не надо…
Знатная вещь… Ладно, надо озаботиться планом действий при негативном развитии событий. Ну, например, на тот случай, если его в комендатуре раскроют и застрелят – или, того хуже, насмерть споят шнапсом… Савушкин окликнул своего заместителя:
– Котёночкин!
Лейтенант тут же выскочил из дальней комнаты и застыл в недоумении – не зная, как отвечать. Савушкин усмехнулся.
– Можно не яволить. – Помолчав и дав лейтенанту время на осознание того факта, что они раскрыты – продолжил: – Я еду в комендатуру. Если к трем часам по варшавскому времени не вернусь – грузитесь и уходите в лес. Но недалеко. Наблюдайте за домом. Ну а если меня не будет и к шести – всё, аллес, командир группы с этого мгновения ты, и вы продолжаете выполнять задание уже без меня. Всё ясно?
Котёночкин обреченно кивнул.
– Так точно, товарищ капитан!
Савушкин улыбнулся.
– Не дрейфь, лейтенант! Вряд ли комендант меня разоблачит. Документы в порядке, я фронтовик, он тыловая крыса, у нас разная война. Фронтовик меня бы махом раскрыл, а с этим есть большой шанс легализоваться… Всё. Иди.