Парашюты над Вислой
Шрифт:
Да, не пойдёт. Варшавские мосты. На них по-любому будут контрольные посты, которые очень заинтересуются военнослужащими группы армий «Центр», шастающими туда-сюда через Вислу…
Старик почесал затылок.
– Давно не был в тех краях… Но есть одно место… Надо будет посмотреть.
– Что именно?
– На этой стороне Вислы. Беляны. Там лес по берегу Вислы, а в лесу – несколько холмов. Если хороший бинокль – то можно видеть станцию Варшава-Торуньска, и шоссе из Данцига. Но я там не был юж двадцать годов…
– Доехать сможем?
– Холера его знает… Раньше можно было – через Вульку Венглову. Но там то город-сад думали строить, то аэродром… Академию физичну построили, имени Пилсудского… Надо смотреть. Завтра я туда съезжу, лесом, до Маримонта, там у меня живе знакомый, погляжу.
– Договорились! Сегодня уже всё, а завтра с утра я отправлюсь к пани Самуте. Ну а вы, пан Заремба – к своему знакомому, в эти, как их… Беляны?
Старик кивнул.
– Беляны. Маримонт. Это на самом берегу Вислы. А на той стороне – товарная станция, депо, пакгаузы… За три дни управлюсь.
Савушкин молча кивнул. Идеальное место для наблюдения, вопрос только в том, годится ли оно для размещения наблюдателей…
С улицы донёсся звук мотора. Приехали! Савушкин вышел на крыльцо – во двор въезжал «опель-капитан» с сержантом Костенко за рулём. Судя по его довольной физиономии – сеанс связи прошёл штатно. Ну, слава Богу…
Вечером Савушкин собрал разведчиков в «офицерской» комнате – поскольку она была расположена в самой глубине дома, окна её выходили на противоположную от улицы сторону, до леса было рукой подать. Если бы кто-то захотел их подслушать – обнаружил бы себя влёт…
– Так, ребята, диспозиция следующая. Завтра я с Некрасовым – то бишь, с ефрейтором Йоганом Шульцем – убываем в Ожарув. И будем мы там находится трое, а если повезёт и нами никто не заинтересуется – то четверо суток. Пан Заремба отправится в варшавские предместья, поглядеть, есть ли там возможность отследить движение по железной дороге с севера. Ну и по шоссе из Данцига – но с этим сложнее. Котёночкин, пока меня с Некрасовым не будет – тише воды и ниже травы. Придёт войт – передадите ему бумагу от коменданта о нашем расквартировании. Если, не дай Бог, какие-то поляки ещё объявятся – гнать в шею. Если комендантский патруль – у вас для него все документы на руках. Всё, приказываю отдыхать… – И с этими словами Савушкин оставил свою группу. Что-то в поведении пана Зарембы его настораживало, чувствовалась какая-то недосказанность… В общем, надо бы ему поговорить со стариком.
Как будто прочитав мысли капитана – хозяин дома показался из дверей кухни и молча кивнул Савушкину, приглашая к себе. Что ж, пришла пора поговорить по душам, подумал про себя «гауптман Вейдлинг». Сейчас именно от этого деда зависит успех или провал их задания и их жизни, кстати, тоже…
Старик сел за стол и жестом пригласил Савушкина занять место напротив.
– Пан капитан, есть один очень деликатный вопрос. Хочу его с вами обсудить.
Савушкин кивнул.
– Согласен. Излагайте.
– То, что мой родной язык – русский – то есть заслуга моей матки, она родом з Рязанской губернии, мой ойтец там работал часовых дел мастером. Но я поляк. Вы должны это понимать. В марте восемнадцатого, когда наш полк закончился, как и вся российская императорская армия – у нас со Збышком оказались разные пути. Он летом семнадцатого года стал членом полкового комитета, вступил в большевики, и после Брест-Литовского мира уехал в Москву. Я – в Польшу. Там были немцы, но по оптации они пропускали поляков. А осенью восемнадцатого возникла Польша. В следующем году случилась война меж поляками и большевиками. Я не захотел в ней принимать участие и уехал во Францию, работать на шахтах. Тогда в Лотарингии французы меняли шахтёров-немцев на поляков. Многие поляки тогда поехали на запад… – Старик замолчал, налил себе и Савушкину чая, и продолжил, отхлебнув пару глотков: – Как я жил – это мелочи. Вернулся в Польшу с началом кризиса. Уголь стал не нужен, как и шахтёры… В тридцать первом году это было. Работал в Лодзи, в Варшаве. Но хотелось на родину, в пущу. Во Франции я накопил трохи франков, купил два гектары земли и этот дом. В тридцать шестом получил от Збышка письмо, был рад, что он жив. Но в тридцать восьмом письма прекратились… – И снова старик замолчал.
Савушкин про себя вздохнул. Так вот откуда у «товарища Збигнева» – железные зубы… Тридцать восьмой. Вторая волна. А в сороковом, судя по всему, выпустили – тогда многих ранее арестованных деятелей Коминтерна выпускали. Понятно…
Пан Заремба продолжил:
– В тридцать девятом, после сентябрьской катастрофы, сюда пришли немцы. Начались исчезновения людей, прежде всего – евреев. В Ожаруве их скоро совсем не стало… В Варшаве всех евреев загнали в гетто, а в прошлом году, после восстания – начали куда-то вывозить. Варшавяне шепчутся, что на смерть…Немцы объявили, что Польши больше нет, что теперь это – Генерал-губернаторство, столица – Краков, гражданства у поляков – нет, прав – нет, и будущего – тоже нет. Этого они не объявляли, так они решили. Закрыли все театры, библиотеки, музеи, читальни в сёлах. Закрыли газеты. Запретили печатать книги на польском. Любые. Библиотеку Сейма вывезли в Берлин и Бреслау. Даже алтарь Мариацкого костёла вывезли из Кракова…В Польше не можно болей быть поляком… – Помолчал. Затем, едва заметно улыбнувшись, сказал: – В мае сорок первого от вас был человек. Мальчишка совсем. Страшно плохо говорил по-польску. Передал привет от Збышка и сказал ждать вас…
– Нас!? – Изумлённо переспросил Савушкин.
– Ну, не тебя, капитан, а русских. Для разведки. И вот три года я вас жду… А в прошлом году случилось ЭТО…
Капитан обескураженно спросил:
– Что ЭТО?
Старик тяжело вздохнул, хлебнул остывшего чая и коротко бросил:
– Смоленск. – Помолчав, продолжил: – Немцы в апреле сорок третьего объявили, что большевики в окрестностях Смоленска расстреляли пленных польских офицерув. Привезли на место расстрела врачей, специалистов по трупам из-за границы. Польскую миссию Красного Креста… Печатали во всех своих газетах, по радио… По фамилиям, званиям… Почти пятнадцать тысяч офицерув. Сказали, что НКВД расстреляло в мае сорокового года.
Савушкин сидел, оглушённый страшной новостью, не в состоянии что-то ответить. Пан Заремба продолжил:
– У нас многие поверили. Особенно те, кто знаком с роднёй тых офицерув. Они ведь получали письма из лагера – до мая сорокового. А потом письма перестали приходить… Я – старый русский солдат, я всегда говорил своим – этому не можно верить. Офицерув убили немцы, инакш быть не может. Немцы! Но комиссия Красного Креста… Заграничные специалисты… Вдобавок – многие помнили войну с большевиками… – Старик вздохнул, допил чай, и добавил: – Так что вот такие дела, капитан…
Савушкин покачал головой.
– Я об этом ничего не слышал… хотя нет, было какое-то опровержение Совинформбюро, в это же время. Но я пропустил его мимо… О том, что осенью тридцать девятого интернировали поляков – знаю, у нас об этом писали. Но я думал, что они все в армии Андерса…
Пан Заремба отрицательно покачал головой.
– От них нема вестей с весны сорокового…
Капитан помолчал, подумал, а затем сказал:
– Нет. Не может быть! Зачем? – Внезапно оживившись, спросил: – Ты сказал – огласили фамилии и звания? Всех офицеров?