Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита
Шрифт:
Мама наготовила в дорогу большое количество каких-то коржиков, запаслась салом – шпик и сшила мне штаны, вскоре похищенные какой-то воровкой, заглянувшей в наш дом, когда в нём не было никого из взрослых. Серьёзная потеря. Пришлось маме изобретать что-то новенькое взамен похищенных штанов.
Но вот всё готово. Почти готово. Прощай Башкирия! Оставалось только кому-то подарить на прощание… книги. Да-да, книги. Очень хорошие и хорошо изданные, да не где-нибудь, а в Башкирии, возможно, ещё до начала этой страшной войны. Нам было очень жалко расставаться с ними. Но брать их с собою мы были не в состоянии – их было у нас немало, и они вместе взятые много весили. Наш багаж стал бы неподъёмным, возьми мы книги
В пять лет я ещё не умел читать. В башкирской эвакуации мама читала мне книги. Ни их названия, ни их содержания я сегодня не помню, за исключением единственной фразы из одной из них: «Не видать нам коня Чубары, как своих ушей». Откуда она? Интернет подсказал: из повести Ольги Васильевны Перовской «Ребята и зверята», вот только, как оказалось, я неправильно процитировал авторский текст. Он такой: «Не видать нам коня чубарого, как своих ушей». Что ж, большое спасибо Интернету! Великое изобретение!
С раннего детства мне прививали уважение к книгам, однако, и без прививки подобного рода, я бы, скорей всего, и по собственной инициативе стал верным почитателем этих бумажных носителей поэзии и прозы. Не всех подряд, само собою, но в первую очередь тех, что хорошо и талантливо написаны. Здесь я имею в виду художественную литературу. Подозреваю также, любовь к книгам у меня, помимо всего прочего, заложена скорей всего на генном уровне. Как – никак я принадлежу к народу, создавшему КНИГУ. Ещё до так называемой Новой эры. КНИГУ, в значительной степени определившую историю человечества на два с лишним тысячелетия вперёд. Остаётся добавить. Книгу я рассматриваю также и в качестве полиграфического произведения искусства. Электронная книга это, конечно, большое достижение человеческой цивилизации, как и фотография, но последняя тем не менее не сумела победить изобразительное искусство, а существует параллельно с ним. Думаю, мысль моя более, чем понятна. Мою любовь к книгам и художественной литературе я вполне могу квалифицировать в качестве карты – факта № 5.
Итак, в дорогу! К папе.
Я не помню, какие чувства испытывал я перед этим нашим чрезвычайно рискованным броском на Восток. И уж точно не понимал, какая опасность угрожала мне с мамой по ходу этого восточного анабазиса. Да и не только по ходу его, но также и после успешного завершения предпринятой авантюры. Интересно, отдавала ли себе отчёт мама, решив броситься в неё, очертя голову? Я почему-то не догадался спросить её об этом, будучи взрослым. Почему я не сделал этого? Бог весть. Не сделал, и мои воспоминания потеряли нечто весьма существенное. Остаётся добавить. Излагая сегодня мои детские воспоминания, связанные с этим очень рискованным предприятием, погружаясь в уже далёкое прошлое, я начинаю ощущать некое беспокойство, явственно представляя себе, чем бы всё это могло закончиться. Обошлось в конечном итоге. И как тут не вспомнить мою натальную карту, с фигурирующим в ней «закрытым тригоном», по сути, моим оберегом. В этом месте моих мемуаров в самый раз выложить на стол карту событие № 1, вернее, карту объединённых событий № 1, закончившихся для меня в конечном итоге достаточно благоприятно.
В дороге мы находились целый месяц. Самое любопытное, что я мало что запомнил об этом времени. Были две остановки – в Уфе и Челябинске. В последнем у нас вроде бы имела место пересадка. Привокзальная площадь в одном из этих городов (не помню уж в каком) была весьма слякотна. Смутно припоминаю также наше нахождение в больничном изоляторе. У меня и у мамы резко поднялась температура, и нас сняли с поезда, отправив в инфекционный изолятор. Между тем наши пожитки остались в поезде, ожидавшем разрешение на дальнейшее движение. В то время подобного разрешения можно было ждать по нескольку суток. Это нас и спасло. Маме удалось сбить высокую температуру, и из изолятора нас выпустили. К нашему счастью, поезд не ушёл, и наши вещи во время нашего отсутствия не пропали. Колоссальная удача!
Как-то, относительно недавно разбирая бумаги покойной тёти Сарры и её дочери Али, я обнаружил письмо отца к родной сестре, в котором он писал, что от Цили уже давно нет никаких известий и что скорей всего её и Эмиля нет уже в живых. Время написания отцом этого письма приходилось, в частности, на время нашего движения на воссоединение с ним.
Мы были живы! Судьба уверенно вела меня по жизни, не особенно, впрочем, балуя. Да и многих ли она в Советском Союзе баловала в те времена?! Например, ленинградских детишек, вывезенных из осаждённого города во время начавшейся уже блокады. Они ехали в соседних вагонах и, по словам мамы, были ужасно истощены. Сам я их не видел.
Уезжали мы из Башкирии, когда снег ещё не стаял. Приехав наконец в Новосибирск, мы попали почти в лето – было солнечно, тепло и никакого снега. Куда – то спешили легко одетые люди, ходили трамваи, позванивая своими звонками. Всё, на первый взгляд, почти как в Москве.
С вокзала мы тотчас же отправились на поиски отца. По имеющейся у нас информации он квартировался в каком – то офицерском общежитии. Туда – то мы и направили свои стопы, но отца там не застали – он находился на работе. Нам разрешили дождаться папы в каком – то помещении. Я, лично, дожидался его во сне, уложенный поспать на стульях. Когда меня разбудили, мы уже были вместе – папа, мама и я. Повторюсь, именно сейчас, когда пишутся эти строки, я, на восемьдесят втором году жизни, по – настоящему понял, на какой отчаянный шаг решилась мама, отправившись к отцу в начале 1942 года из Башкирии в Западную Сибирь. Без преувеличения, это был настоящий подвиг. Мне было дано понять это лишь спустя 76 лет, на склоне жизни, по ходу написания этих мемуаров. Почему же я понял это так поздно? Почему не раньше, ещё при жизни мамы? Почему?! Скорей всего в силу определённого эгоизма и довольно сложных отношений, сложившихся впоследствии между мамой и мною – после гибели отца на фронте. Наверное, я так и не простил ей попыток вторично устроить свою личную жизнь после смерти мужа.
Итак, наш героический переход через Уральские горы из Европы в Азию завершился. Благополучно, на первый взгляд. Вот только удача оказалась изрядно косой – последствия проделанного анабазиса едва не стоили мне жизни.
Вполне естественно, что за время месячных мытарств по российским городам и весям да ещё в условиях жестокой войны запас энергии, заключённый в моём детском организме, был очень сильно израсходован. Здоровье моё оказалось основательно подорванным, и вскоре после прибытия в Новосибирск я слёг – корь!
К началу этой болезни наша семья уже обосновалась в жалкой избёнке с земляным полом, принадлежащей какой-то старой хрычовке. Вот только не помню, где развалюха эта стояла – на краю очень большого и глубокого оврага или же на самом его дне. А вот овраг с какой-то лачужкой на самом его дне мне крепко врезался в память – уж больно он был большим и глубоким.
Окошко комнаты, в которой я лежал, занавесили куском красной материи – дневной свет и особенно солнечные лучи вредны для глаз больного корью. Так следовало из разговора взрослых во время этого «красного затемнения».
Нелегко было маме обустраиваться на новом месте, учитывая, в частности, полное у нас отсутствие столовых приборов, посуды и разного рода кухонных принадлежностей типа кастрюль и сковородок. То и дело маме приходилось выменивать у хозяйки дома на что-то или же покупать у неё то какую-нибудь дрянную миску, то старую, грязную кастрюльку, которой давно было место на ближайшей мусорке. К тому же и место нашего пребывания мало подходило для нормального ведения домашнего хозяйства. Впрочем, как-то приспособились.